Читать онлайн Александр Холин - Кристаллы Иркамы

Из цикла «Капля ртути»

«Моя туманная и нежная…»

Моя туманная и нежная,

исполосована бичами,

не согрешившая, но грешная,

совсем с не женскими плечами

невыбираемая Родина —

печально-сказочная Русь, —

я твой герой и твой юродивый,

твой Пересвет и Златоуст,

и нескончаемое пение

весёлых лип и сонных трав,

и новое стихотворение,

в котором твой полынный нрав

моё грядущее и прошлое,

как повилику, закрутил.

Но за меня, моя хорошая,

прости, кого я не простил.

Ты вся в рябиновом пожарище,

и знаком вечного огня

в ночи, за облаком блуждающей,

благослови на жизнь меня.

«Ах, какой суматошный праздник…»

Ах, какой суматошный праздник!

Ах, какое вокруг веселье!

Среди сотен похмелий разных —

это худшее из похмелий.

Мы живём, пропивая Бога,

мы пропили и стыд, и совесть!

Надо вроде бы так немного —

не желать воровства и крови.

Но ублюдки в Кремле воруют,

но ворует татарин-дворник.

Вот и пьёт человек, лютует,

пропивая России корни.

Забываем, кто был Кутузов,

Невский и Александр Суворов.

И страну потащило юзом…

Под камланье жидовской своры

соглашаемся жить с позором.

Баллада о времени

Время – наших надежд ипостась.

Время – странная сила природы.

Существуем мы, плача, смеясь,

и не помним прошедшие годы.

Призадумайтесь прежде: зачем

время делает вас человеком?

Может, проще без всяких дилемм

в бочке жить, наподобие греку.

Ни к чему больше ветер ловить

и кормить из руки Гамаюна.

Пряжа времени – тонкая нить —

может сделать красивым и юным

или дедом в четырнадцать лет…

Для него ни кнута, ни уздечки.

Мир по-прежнему в дрёму одет,

лунный луч, словно тонкая свечка.

Мне себя почему-то не жаль,

я во времени – точка пунктира.

Время – наших надежд пастораль

и критерий подлунного мира.

«Время тает, как лёд на реке…»

Время тает, как лёд на реке,

осторожно так… медленно тает…

Испаряются буквы в строке,

словно стая на юг улетает.

Исчезает стремленье любить:

верным рыцарем быть – это пошло.

Лучше лунным лучом серебрить

все духовные записи в прошлом.

Но закручено время в спираль,

дни проходят быстрее, быстрее…

Вот такая у нас пастораль.

А закат всё сильней пламенеет!

Коллапс времени душит меня,

подгоняя к заветному раю.

Я поэт. Я источник огня,

только время во мне догорает.

Края нет в искривленьи времён,

так откуда же волны набата,

так откуда же времени стон,

будто Русь погубили когда-то?

Не сейчас, а в прошедших веках,

мы – давнишних времён отголоски,

и несём в стихотворных строках

память времени – смерти полоски…

Плоскость неба зажата в тоске,

будто двери закрытого рая.

Время тает, как лёд на песке,

осторожно так… медленно тает…

Ересиарх

Я жить хотел, остепенясь

от равнодушия и скотства,

как прежде, плача и смеясь,

струясь в потоке идиотства.

Но отворился край небес,

раскрылся смрадный запах тленья,

и я опять взвалил свой крест

одной строкой стихотворенья.

И я кричу! И я ору:

– Куда вы вновь бредёте, люди,

под зачумленье на пиру

и дармовой калач на блюде?!

Ведь ваша Родина вразнос,

враздрызг Европе продаётся.

Ваш бронепоезд под откос,

и вся Америка смеётся

над лохотронством россиян

в колониальном Москвабаде.

Проснись, Россия! Я не пьян!

Я строевым, как на параде,

шагаю нынче по стране

к недопришедшим переменам.

Я жив ещё! Но я в дерьме,

а значит, где-то есть измена.

Кто превращает нас в утиль?!

В баранов?! Пьяниц?! Попрошаек?!

И это горе. Это быль.

И журавлей исчезла стая.

«Белый вальс посещает Москву…»

Белый вальс посещает Москву

на Покров Богородицы. Слышишь?

Ветер треплет живую листву

и струится позёмка по крышам.

Дышит осень прохладой в лицо,

облицована золотом клёнов,

и Садовое дремлет Кольцо,

и машины ворчливые стонут.

Белый вальс, белый дым, белый цвет

и последние сполохи счастья,

будто вальс на Параде Планет

разразился дождливым причастьем.

И поток бесконечных дождей

в белом вальсе Москву растревожил.

Это наше с тобой абреже

и суровая сущность, быть может.

И не слёзы струятся из глаз,

это просто дождя позолота.

Белый дым, белый цвет, белый вальс —

радость женщины, радость полёта.

«День отравлен погодой. Вышло время летать…»

День отравлен погодой. Вышло время летать.

Что за странная мода – в октябре умирать?!

Что за странное солнце за небесной канвой,

будто гелий и стронций взорвались над Москвой?

Волчий вой не услышан – хочешь плачь,

хочешь пой.

Я гуляю по крышам, как московский слепой.

Но пишу угольками на краях облаков

и, встряхнувши руками, слышу дребезг оков.

Капли крови роняю на чужие ножи,

и меня обнимает смерть по имени Жизнь.

«Гордая, горькая, но нераздельная…»

Гордая, горькая, но нераздельная

Родина татей и вечных бродяг,

Русь моя, радость и грусть беспредельная,

я твой глашатай, поэтому наг.

Душу вскрывая в своём словотворчестве,

вечно рыдаю и вечно смеюсь.

Но не один я в пустом одиночестве,

значит, жива ещё матушка-Русь.

Царской стерлядкой да булкой с черёмухой

перекушу у развилки дорог,

Выпью из кружки, наполненной доверху,

чаю на травах, помиловал Бог.

И зашагаю степями-столетьями

в синь облаков да в полынный закат.

Русь мою ангелы Божьи приветили —

всякий из русичей волен и свят!

Плач Ярославны

Я светом, я тьмой, я слепою дождинкой

тебя ожидаю на русских ветрах.

В далёких краях я простой паутинкой

к тебе прилечу, чтоб развеялся прах.

И ты бы восстал, будто Феникс из пепла,

и снова почувствовал меч-кладенец.

И я бы тебя, мой владыка, воспела,

ведь нашей любви не наступит конец.

Ты в землю чужую смерчом-ураганом

отправился ратное дело вершить,

и утренний луч, как душевная рана,

как пламя онгона, что не потушить.

Проснись же, мой витязь!

Давно отзвенели

капели с прогретых Ярилою крыш,

и летние иволги в рощах отпели,

и в небыль уходит осенняя тишь.

Ну, что ты молчишь?

Иль чеченское небо

вдруг стало милее, чем русская ширь?

О, сколько же русских отправлено в небыль

еврейским кремлём!

Президент-нетопырь

страну без зазрения совести губит.

Он – вор голубой. И худой окоём.

Я Бога молю:

пусть ублюдка полюбит

панический страх захлебнуться дерьмом!..

Проповедь патрипапы Гундяева

Недалеко уже то время, когда масоны
начнут подымать хвост. Из всех апостолов
Христа один лишь оказался предателем,
а сейчас будет всё наоборот: токмо малая
толика православного священства останется
верной Христовым Заповедям…
Св. старец Николай Гурьянов

Прости меня, электорат,

за грех пустой содомский.

Да, я покрыл церковный смрад

и по Руси с котомкой

когда-нибудь и, может быть,

пройдусь, как нищий инок.

Но не забудь мне заплатить,

ведь по Руси поминок

не отслужили, кабы я

Мамоне не молился.

Я за стихийность бытия

с масонами напился

и от раввина принял дар —

то яблоко златое.

В Патриархии перегар.

Но всех я успокоил.

Тебе же надобно успеть

простить… И я прощаю!

Мой «Символ веры» будешь петь.

Грехи я отпущаю…

«Символ веры» Гундяева:

«Верую!

Во единого бога-отца

Золотого тельца.

Верую в чудотворный процент,

силу вкладов и рент

с их влияний чудовищной сферою.

Верую в благородный металл,

во святой капитал,

возносящий над участью серою.

Верую!»

Молитва Ересиарха

Помилуй, Боже, и спаси!

Перед Тобою обнаженный

на стыд и слезы осужденный

Ересиарх Всея Руси.

И полудённый неба плач

потряс светлейшее светило:

я резал напрочь, точно врач,

то, что вчера душою было.

Уплыло каплей по стеклу,

упало образом в примете,

кружилось вальсом на балу

анти-Господнее столетье.

А я смеялся и плясал,

и богохульствовал без меры.

И вот я тот, кем смел и стал —

священномученик Химеры.

Не дух, не зверь, не человек,

не изгонённый, но изгнанник.

И очарованный вовек,

рождённый Русью Божий странник.

Унылый дождик моросит.

А я, как Бог, преображенный,

стихи читаю прокаженным

Ересиарх Всея Руси.

«Монархия света, монархия тьмы…»

Монархия света, монархия тьмы.

О, как это с детства знакомо!

И небо закатное цвета сурьмы

опять зависает над домом.

Мудрейшие книги лежат на столе —

сокровища ересиархов.

Но хищные тени бегут по земле,

печальные слуги монархов.

Ни свету, ни ночи умы не нужны.

Представьте:

сиянье без тени!

иль облако пьяной разнузданной тьмы,

и в небыль крутые ступени!

Рождён человек, чтоб на лезвии жить,

идти между тенью и светом.

А что же поэт?

Он не может ступить

ни шагу, не помня об этом.

Позвольте, зачем, и скажите, к чему

природе нужны эти страсти?

Ты просто иди ни на свет, ни во тьму,

а к Богу за чистым причастьем.

Но я, как поэт, поводырь и певец,

помочь не смогу, не посмею.

Коль ты не поднимешь терновый венец,

я просто тебя пожалею.

«Востроносые чайки проносятся низко над морем…»

Востроносые чайки проносятся низко над морем,

видно, в тучах под небом им так неуютно леталось.

Я хотел распрощаться с обыденным семенем горя,

только кроме него ничего на земле не осталось.

Я давно не слыхал, как дурачатся птицы весною,

и поу́тру мечтаю водой ключевою умыться,

но московское серое небо встаёт надо мною:

ни полёта, ни мысли и даже воды не напиться.

Я старался отмыть, обелить и очистить Отчизну,

только времени мне на старанья уже не осталось.

Может, кто-то из вас позабудет про тлен коммунизма

и сумеет дарить не постылую злобу, а радость.

И поймёт, что для неба важны покаянье и слёзы,

да ещё не сгоревшие в сумрачном пламени души.

На асфальте раздавленный временем стебель мимозы…

но вдали от Земли не согреет спасения лучик.

«Это ж надо на свет неуёмным, как полночь, роди́ться…»

Владимиру Высоцкому

Это ж надо на свет неуёмным, как полночь, роди́ться

и мечтателем жить в пику праздной и пьяной толпе.

Не хватило монет мне до родов в роддом дозвониться,

чтобы там попросить и вниманья, и ласки к себе.

Может, именно тут поразила природу ошибка.

Может, именно я – не доношен, не мил и не люб —

понял: взрослые лгут, мол, гляди, у младенца улыбка.

И осколки вранья, словно совесть, осыпались с губ.

Вновь смеюсь над толпой недоносков двадцатого века,

забывая, что сам я из этого гиперчисла.

И небесной тропой ковыляет к Престолу калека,

матершинник и хам – мой собрат по цепям ремесла.

Клейким потом судеб, как елеем на Пасху помазан,

веселюсь, словно шут на странице отпущенных лет.

С пеплом путаю хлеб и с акафистом эхо намаза.

Понял: взрослые лгут, с тихой завистью глядя вослед.

Закрытое письмо Родине

Что осталось мне в сломанном доме?

Что ещё не успели продать?

Русь моя, ты по-прежнему в дрёме

и не можешь ни взять, ни раздать.

Благодать покидает Россию,

одиночества след не стереть,

и уже не дождаться Мессию,

где хозяйствует вечная смерть.

Умирают дебаты и споры,

умирает желанье творить.

Скоро небыль.

Закончится скоро

состоянье: по-русски любить.

Лунный луч разорвали, как нитку,

голодранцы ползут по Руси,

как пропившая домик улитка,

как попавшие в суп караси.

Эх, Россия! Чумное болото!

Неужели сквозь денежный звон

ты опять не услышишь кого-то?

и не вспомнишь сиянье икон?

Много к Богу дорог?

Нет, не много!

Разберись в недалёкой судьбе:

неужели навек синагога

стала костью собачьей тебе?

Неужели девиз большевизма —

Всё отнять! Разделить! Расстрелять! —

стал критерием нашей Отчизны,

превращающим Родину в… мать?

На погосте

Слышишь, мама, я пришёл!

Я нашёл тебя, мамуля!

Жизнь мелькнула, словно пуля,

с продырявленной душой.

И ни завтра, ни вчера,

только взлёт и только вечность.

Неужели бесконечность —

это времени игра?

Не пора ли мне на взлёт —

я весь мир перелопатил,

истончался, скажем кстати,

но достиг не тех высот.

Состоявшийся пижон,

нашумевший мастер слова,

но тебе промолвлю снова:

– Слышишь, мама, я пришёл!

Москва

Бескровные улицы жаркой столицы —

как будто от Бога завещано нам

проститься с надеждами, испепелиться

и тихо сходить в обустроенный храм.

Вперед

Читать онлайн Александр Холин - Кристаллы Иркамы

Похожие книги