Читать онлайн Александр Холин - Калинов мост
ВИФЛЕЕМСКАЯ ЗВЕЗДА
Спасибо, Господи, за боль
и за Любовь, что мне послал!
Я жизнь – несыгранную роль —
ещё в стихах недописал,
недоболел, недолюбил,
недомолился перед сном,
и недопонял, что не мил
кому-то в городе пустом.
Опять блуждая по судьбе,
то неприютен, то весёл,
я вновь и вновь скажу Тебе:
Спасибо, Господи, за всё!
Я снегом белым упаду,
когда полночный город стих,
и Вифлеемскую звезду
я отражу в глазах своих.
БАЛЛАДА О РУССКОМ ЯЗЫКЕ
Смутный голос во мне возник,
как прямая черта пунктира:
– Где кончается твой язык,
возникает граница мира!
Но я русич! Ужель во мне
языковый барьер и пена?
За Россию сгореть в огне,
в землю вбитым быть по колено?
Я же русич! Ужель во мне
только злоба, стремленье к битве,
словно страннику на коне
не нужна о любви молитва?
Снова голос, как будто рык,
раздающийся из надира:
– Где кончается твой язык,
возникает граница мира!
Значит, всё же наоборот!
Глас сомненья с меня снимает:
ведь любовь только там живёт,
где тебя всегда понимают!
«Что случилось снова с вольною Россией…»
Что случилось снова с вольною Россией?
Ей сменил обнову вроде как Мессия.
Заиграли дудки в полдень раскалённый,
пляшут незабудки – все они гулёны.
Не откусишь злата, не поймёшь несчастья.
Русь не стала свята в денежном ненастье.
Всякий рвётся к власти – это стало модным!
Где же наше счастье? Что же наши годы?
Не хватает силы взлёту на изломе,
но живёт Россия в лютом буреломе!
Но пройдёт невестой в клевере и мяте!
Все мы будем вместе с нашей Русью святы.
Пьяные дворяне – в лоскуты, в дремоту.
Все мы россияне, все мы обормоты…
«За окнами гуляет новый век…»
За окнами гуляет новый век.
Но что ему? Ему никто не нужен.
Лишь время укорачивает бег,
Одетое в плюмаж из белых кружев.
Лишь на каноне тонкая свеча
рыдает об исчезнувшем столетье.
и ветер, по привычке в дверь стуча,
плетёт свои таинственные сети,
которыми опутаны дома.
Январь упрямо день за днём листает
и кажется, что белая зима
пришла затем, чтоб больше не растаять.
Но лёгкий бриз в июльскую жару
и вспоминаю: так меня ласкала
прекрасная царица на пиру
и Золушка, желающая бала,
Воздушное касание руки,
как ветерок, тревожит и ласкает,
Мы так с тобою были далеки,
волшебница по имени Морская.
«Осеннего солнца овал…»
Осеннего солнца овал.
Опала листва. И твоими
глазами я бредил и звал,
и тихо шептал твоё имя.
Ранимый – поэтому хам,
беспечный, как рыцарь удачи,
в душе не построивший храм
и видевший как-то иначе
всю эту беспутную жизнь,
которая будет иною
лишь после гулянок и тризн,
и, может быть, нового Ноя.
Осеннего солнца овал.
Забыто заветное имя.
Я жизнь беззаботно проспал,
но с бабами…
И какими!
ПЛАЧ
Ну, куда же ты, скажи мне, идёшь?
Без меня ты все равно пропадёшь.
Тихо ляжет перекрёсток дорог
нерешённою проблемой у ног.
Много было, много будет и есть
самых нежных, самых правильных здесь.
Но на том, на непроезжем пути
никого тебе уже не найти.
Ну, куда же ты из дома в бега,
даже если за порогом снега,
даже если стынь и стон, и война…
Ты забыл, что я осталась одна!
Ты идешь туда, где жизнь-круговерть,
а найдешь невесту с именем Смерть.
«Я превратил себя в раба…»
Я превратил себя в раба
страстей, эмоций и желаний.
Тяжёлый смрад воспоминаний
в ночи, как чёрная звезда.
Баланс на грани острия!
Обломок взорванной планеты
сверлит вселенную. Но это
всего лишь точка бытия.
Зеленоглазая змея
свилась клубочком возле чаши.
Эквилибрист весельем страшен,
тропарь Пришествию поя.
Не я восстану из земли,
красуясь белыми костями,
не я, а тот, кто жил страстями,
да сжег мосты и корабли.
БАЛЛАДА О СМЕРТИ
Я пел её. Я пел о ней
Во время взлетов и уныний,
безумный маленький Орфей
в огромной гибельной пустыне.
Остынет мир в объятьях сна.
И вот она легка, капризна
идёт, как счастье, как весна,
как возрожденье к новой жизни.
Мы все живём полушутя.
Как ни крути, но так бывает:
любая мать, родив дитя,
его же к смерти обрекает.
Ах, первородный этот грех:
любовь к ушедшему.
И ныне
пою ее – богиню всех —
в огромной гибельной пустыне.
«Мой сон, как сонный парк осенний…»
Мой сон, как сонный парк осенний.
Я верен сердцу своему.
В секунде тысячи мгновений,
не улетающих во тьму.
Но в парках золото слетает
на серый жертвенник аллей.
в её глазах снежинка тает
И словно шепчет:
Пожалей!
Милей тебе октябрь и злато,
чем невесомый белый пух,
но он покроет меч и латы,
и щит, и упряжь. Это дух —
он сам, как лёгкая пушинка.
Смотри в глаза её, смотри!
Там только белые снежинки.
Ни дня.
Ни ночи.
Ни зари.
РЕКВИЕМ
Умирают мои рассветы,
превращаются дни в закаты.
Скажет кто-то: он был поэтом
не сейчас, а тогда когда-то.
Латы ржавчина источила,
истончала былая доблесть,
поубавилась даже сила
и ещё потерялась совесть.
Повесть о настоящем друге
про меня сочинит девчонка.
И сокроет шальная вьюга
белый абрис и голос звонкий.
Не услышу я песнопений
ни ругательных, ни хвалебных,
но словами стихотворений
я украшу в церквах молебны.
«Было принято в мире ошибки прощать…»
Было принято в мире ошибки прощать
тем, кто веселы, песенны, юны.
И не стоит внимания впредь обращать
на оскал многоликой Фортуны.
Пусть в избушке моей ни воды, ни огня
и с Пришествия грязные сенцы.
Я же юн от рожденья, простите меня!
Я навеки останусь младенцем.
В дюнах ветер игриво валяет песок
и на полюсе льды провалились.
Что случилось?
А просто берёзовый сок.
Что случилось?
А люди влюбились.
Просто вновь прорывается солнце в зенит
и мотор не взорвался на взлёте.
Память предков опять человеков хранит
Для чего? —
вы меня не поймёте.
Или, может, поймёте по-своему.
Так понимали во Франции Жанну.
Понимали в огне Аввакума и мрак
опоясавший пламя Джордано.
Всем любезен огонь и веселье взахлёб:
на углях рождено Возрожденье.
Что случилось?
А просто растаял сугроб
И грядёт соловьиное пенье.
И не ждёшь никаких человеческих благ —
просто радость творца и творенья.
Я же юн от рожденья.
Рассеется мрак
под волной соловьиного пенья.
«Нулевое пространство-время…»
Нулевое пространство-время
замыкается на нуле.
Я в нем заперт навеки с теми,
кто возрос на земной золе.
И, мечтая прослыть героем,
рвался в небо и в никуда,
и прозрачные замки строил
на экваторе изо льда.
Но слепой сединою сыплет
нуль-пространство из облаков
и в песчаной зыбучей зыби
дремлет родина дураков.
Жить живьем нелегко,
но всё же,
словно буквы одной строки,
мы же светлые, мы же Божьи!
Даже если и дураки.
«Опять собираюсь в дом…»
Опять собираюсь в дом,
в котором меня не ждут,
который идёт на слом,
где души и песни жгут.
Я там собираю дым
потушенных сигарет
да призрачные следы
летящих сквозь ночь карет.
И лёгкий – через века —
кокетливо-томный взгляд.
И только к строке строка
Не строится…
ну, никак.
«Не пели…»
Не пели.
Не пили больше
Друзья мои “за упокой”!
Я жил нелюдим и брошен
уже неживой судьбой.
Зачем же по мёртвым плакать,
тем более голосить?
Опять под ногами слякоть
у тех,
кто остался жить.
А мне, может быть, не плохо
в загробном моём миру:
стихов подбираю крохи,
как пряники на пиру.
Пусть жизнь ваша будет сладкой,
пусть лето,
пусть снегопад.
За вами следит украдкой
мой грустно-веселый взгляд.
БЕССМЫСЛЕННЫЙ ПОДВИГ ЯСОНА
Платино-оранжевая шкура
некогда игривого барана —
глюк почище пьянок Эпикура
и семи чудес Мазандарана.
Рана умирающей Эллады,
надо ли грустить о шкуре этой?
Но кому-то счастья всё же надо,
и, конечно, вечного рассвета.
Раздобыли доблести в Колхиде
(не без женской хитрости понятно),
мол, теперь в Элладе все увидят
кто им счастье привезёт обратно.
Но не заструились мёдом реки,
клячам не прибавилось аллюра
и беспечные – как, впрочем, все мы – греки
пропили сиятельную шкуру.
Игры у разбитого остова
волнами исхлёстанного “Арго”.
Да, он жил до Рождества Христова
и не знает кисти Леонардо.
«Я сегодня грущу по причине…»
Я сегодня грущу по причине,
что не держат тебя тормоза.
– Я подарок любому мужчине, —
ты сказала, потупив глаза.
Бьются тёмные волны о камень,
бьются в небе клочки облаков.
С кем ты:
с жертвами? со стрелками?
В лёгком клёкоте чёрных курков.
Ты ничуть не подвластна кручине,
соболиные брови вразлёт.
Ты подарок любому мужчине,
как “Титанику” айсберга лед.
«Мой образ мрачного шута…»
Мой образ мрачного шута:
тщета стремлений и желаний
и горький скарб воспоминаний,
души и тела нищета.
Проста обыденная мысль:
Жить безсеребренником глупо.
Но кто там, кто словами скупо
пронзает взмыленную высь?
Но кто там, кто на край небес,
как на кон, свой талант поставил,
кто плакать девочку заставил
от счастья в облаке чудес?
Кто у святого алтаря
познал свет разума и веры?
Но день и снег сегодня серый…
но никого…
Ошибся я.
«Нет у меня ни друзей, ни врагов…»
Нет у меня ни друзей, ни врагов.
А заводить – это надо ли?
Шорохом лёгких девичьих шагов
небо расколото надвое.
Шёпотом мудрых седеющих лип
склеило время столетия.
Чудится мне то ли смех, то ли всхлип.
Дождик, по-старчески сетуя,
сеется нудно на крыши домов —
льёт из раскола небесного,
не превращаясь ни в лёд, ни в вино,
ни в отраженье чудесного
шёпота мудрых седеющих лип.
Как отозваться хотелось мне
на не расслышанный смех или всхлип!
Жаль, не хватило ни смелости,
ни обаятельных нежных стихов
в вешних соцветиях радуги.
Нет у меня ни друзей, ни врагов.
Да и не знаю: а надо ли?
«Пронзительная проза. Но в стихах…»
Пронзительная проза. Но в стихах.
Стихи еще пронзительней. Но в прозе.
Цветет нарцисс, мечтающий о розе,
а роза прозябает в лопухах.
Не в прозе ли покоится душа?
Восстав из пепла, скоро станешь прахом
и в будущее верится со страхом,
и душит полночь.
Мерно.
Не спеша.
Пороша хороша для ноября:
прикрыть больную слякотную землю.
Но трудно промороженному стеблю
дрожать и верить, что взойдет заря.
Не говоря своим, чужим – любым
о чистой прозе стихотворной строчки
и о стихах, что в прозу вкрались ночью,
я – всплеск огня и я – тягучий дым.
«Как прежде, бегу и тону…»
Как прежде, бегу и тону
в сумятице призрачных дел.
Я встретил тебя потому,
что встретиться очень хотел.
Я встретил тебя потому,
что небо смотрело на нас
сквозь неощутимую тьму
мильонами ангельских глаз.
Не встреча, а так, пастораль
прозрачного небытия:
зачем тебе циник и враль,
зачем мне стандартность твоя?
В сумятице призрачных дел
бегу, догоняю, лечу.
Я радости дать не сумел,
Печали твоей – не хочу.
«Я замкнут в замкнутом пространстве…»
Я замкнут в замкнутом пространстве
осенним солнечным лучом,
ловлю себя на окаянстве,
но не жалею ни о чём.
Плечом раздвинув ночь пустую,
себя пытаюсь обмануть.
Опять вокруг зима лютует,
засыпав снегом торный путь.
Заснуть бы тихо, безучастно,
сказав печальное “Прости…”
Пусть будут счастлива и счастлив
те, кто встречались на пути.
Но снова в замкнутом пространстве
то взрыв, то вихрь, то круговерть.
И жизнь прекрасна в окаянстве,
когда за ней маячит смерть.
«Отщебетали в парках птицы…»
Отщебетали в парках птицы,
но город требует поэм.
И по столице след искрится
пахучих белых хризантем —
тотем не для богатых нищих
и не для нищих богачей.
И в подворотнях ветер ищет
мерцанье трепетных свечей.
Ключей от рая не отыщешь.
Но почему же там и тут
в часовню старого кладбища
молиться странники идут?
Падут снежинки на дорогу
неразрешённых мной проблем.
Но след людей, идущих к Богу,
в благоуханье хризантем.
«Пыльный дух отгоревшего дня…»
Пыльный дух отгоревшего дня
и полынное слово: прости!..
С языком золотого огня
ты меня отпусти, отпусти.
Отпусти ты меня на простор,
где осколки луны в небесах
начинают пустой разговор
о грядущих несбыточных снах.
Отпусти, я прошу, отпусти!
Ждёт меня мой не пройденный путь.
И полынное слово “прости”
позабудь, как меня, позабудь.
По разбитой гуляю луне —
я опять у судьбы не в чести.
Что ж ты снова приходишь во сне?
Отпусти ты меня, отпусти.
Похожие книги
