Крохи бытия - страница 9



Ему не расправить подрезанных крыльев,
хотя и свалить за кордон невтерпеж
от этой «великой», от этой «могучей»,
как грубо сколоченный Ноев барак,
обернутый сетью родимой колючей
по контуру, что замыкает общак
на том семихолмье, что к третьему Риму
причислил себя, не пытая о том,
что первые два, проскользнувшие мимо,
куда попрочней – а туда же, на слом.
Модерн, вроде, вызов, но там ни листочка
живого, хотя бы сиреневый куст
от Врубеля! Контуры, линии, точки —
мол, внутренний мир… Как однако он пуст.
Когда б Сирано с неприклеенным носом
за шпагу и Телль натянул тетиву!..
Сентябрь на закате, тяжелые росы
накрыли сухую по лету траву,
чтоб, отзимовавши, очухалась к маю,
пустив хоть бы поросль от старых корней.
Надежды серьезной и я не питаю —
чем старше, запросы скромней и скромней.
Но как впереди ни туманно, ни пусто,
в прагматике арта глубокий застой —
романтика светом пронзает искусство
совместно с любовью, своею сестрой.
В Михайловском пусть ей обыденным фактом
питаться – страстинкой двух тел молодых,
но лишь колокольчик прощальный по тракту —
вослед напоенный поэзией стих.
А без божества, как и без вдохновенья —
смещенье заведанных координат:
от голого разума вкупе с уменьем
скандалит безжизненный, черный квадрат.

Служение

Зачем же плачет даль в тумане,

И горько пахнет перегной?

Б. Пастернак
Опять березы и осины
толпятся в черном у крыльца —
очередные годовщины,
и речи, речи без конца.
В «служении литературе»
какой-то выспренний запал —
а просто следовал натуре
и, как сказалось, так сказал
под интонации Шопена,
разбросанные второпях.
Весна стояла по колена
в еще не высохших слезах.
Как будто август обернулся
на май в исходе, к той поре,
когда, казалось, мир проснулся —
сирень вскипала во дворе,
хор смолк уже, но птичье пенье
гремело сквозь иконостас.
Мы подчиняемся служенью,
когда оно превыше нас.
Нам выпало кружиться возле
случайных прихотей эпох
с попыткой внять – что будет после.
Судить не нам, помилуй бог.
Размытый лик в оконной раме,
в недалеке могильный прах…
Играть в слова, дышать словами,
оставшись здесь не на словах
бульварной критики, что злее
не станет – некуда уже,
не в доме даже, что музеем
случится все же – на меже,
увы, застроенного поля
по мановению блатных,
где узнаваем был дотоле
деталями, что вжились в стих.
Пока хулой чернила площадь
по осени предгрозовой,
с ольховой поредевшей рощей
срываться в высший непокой,
лишенным суеты, что мимо
незамечаемой текла.
И возносимым и гонимым,
обиды выжегши дотла,
на перевозе, перепосте,
преображая звуки в плоть,
у пруда перекинуть мостик
в иную глубь, в иную водь.
Там по сошедшимся приметам,
куда не сунется провал,
на призрачной границе лета
как будто в Лету отплывал,
где упокоивались бури
в соседстве с этой простотой.
Служение литературе…
Чему мы служим, боже мой…

Средина октября

Здесь бабье лето – осень всю, тепло
до декабря бывает, лишь ночами
заиндевеют крыши, за стеклом
капель тогда забьет под каблучками
лучей привставших. Потянувшись всласть,
сбежав от полубденья-полуспячки,
скорей за дверь – занять или украсть
горсть мудрости хотя бы из заначки
притормозившей ясности, пока
ее не замутнит стезя иная,
обряженный когда, как истукан,
лопаты выгребаешь из сарая.
Но и скрипя по первому снежку,
заведомо прибавившему света,
еще сгоняешь зимнюю тоску
картинкой ускользающего лета.
Угрозы севера – пустяк, ослабла нить
начал исходных, пахнет гарью в мире,
круг низший завершается, спросить
каких богов, назначенных в псалтири