Читать онлайн Лазарь Соколовский - Крохи бытия

Редактор Алла Соколовская

Дизайнер обложки Алла Соколовская

ISBN 978-5-4498-1173-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Поэзия

Самый конец года

Не хлебом единым,

но хлебом едимым

жизнь теплится в теле еще,

хоть полночь все ближе,

да засветло выжил,

задвинув последний расчет

на годы ль, на зиму,

где сумерки снимут

уставшую, хрупкую явь

и вязкая вещность

скользнет в бесконечность,

как двинуться по небу вплавь.

Ночные границы

смутны, а приснится

земная какая-то херь…

Но все же земная:

лопух за сараем,

от ветра подпертая дверь,

приметой упадка

раскисшая грядка

от поздних декабрьских дождей.

Снег выпал и стаял,

случайная стая

скворцов остающихся, с ней

как будто полегче

в усилиях певчих,

хотя размывается сон.

А, может быть, вовсе не сон, а начало

иных вдохновений, чтоб суетность спала

до следующих похорон

стихов, нисходящих

в какие-то чащи

за память, покуда нужда

всплывет по тревоге —

от мыслей о Боге

не деться и нам никуда.

От мыслей о смерти

в дневной круговерти

пустые звонки от судеб,

лишь ночью бессонной

как крохи от шмона —

раздаренный, съеденный хлеб

сумы ли, тюрьмы ли,

в которой прожили

пустячную жизнь сгоряча,

в казенной опале

себя раздавали.

Да теплится как-то свеча…

К ностальгии

Седьмая зима от того перепада,

где думал, до берега не дотяну.

В моей ностальгии не грусть, а досада,

что, вроде, и корни пустил здесь – в плену

у той же с рождения данной поклажи,

где выбор естествен: тяни, знай, свое.

И груз не избыть языка, пейзажа,

хоть вяло пытаемся как-то вдвоем.

Телесная ж тяга свои предъявляет

права, поминая простате, костям:

твоя ностальгия скорее по маю

воздушному и по октябрьским путям,

заваленным листьями. Что ж, половина

зимы отошла, за средину январь

уже заступил, ностальгия чужбину

почти приютила… Но снова, как встарь,

весна не спасает: хоть небо яснее —

вновь родина фальши полна и вранья,

былой нечитатель со мною стареет

в плену ностальгии такой, как моя,

когда задыхаешься в невыразимом

желанье каких-то несбыточных благ

любви, вдохновенья… Все мимо и мимо

надежды, да и от себя ни на шаг,

от зависти к музыке, той же стихии,

как космос, что вширь без времен и краев.

По жизни сходящей скорей ностальгия,

по детству, отплывшему в небытие.

Время лести прошло, резать – не говорить

правду-матку пора: обнищала порода.

Мы увозим детей в невозможности быть

в пейзаже бескрайнем со странным народом.

Это страшно сказать, не пеняв самому

за такую же трусость все десятилетья,

как с подачи бандитов кремлевских тюрьму

и бараки сбивали, где канули в «нетях».

Где ВОХРА тоже наша, а третья власть,

голосистая, с ромбиками институтов —

тоже наши студенты, червонная масть,

не с «любви» ли к отчизне сползла в проституток,

что-то зная. Но выжить, да так, чтоб деньжат

прикарманить иудиных – выдался случай

повседневный, увы… Мы увозим ребят,

чтоб забыли, как нам за оградой колючей

поживалось, и, вроде, любилось, и вро…

Черт! Как тянет скатиться в угар ностальгии

и опять по инерции (вот уж народ!)

петь в пришедшие годы, как в 40-ые,

позабыв, что фашизм на фашизм не к лицу

выдавать за победу, вернувшись на нары.

Растереть треть людей, чтоб опять к подлецу

возвратиться… И в будущем тоже по старой

парадигме: опять маслом вниз бутерброд

и опять виноватить во всем инородцев

за опричнину, за… Разве это НАРОД?

Мы увозим детей, что еще остается…

Что от Бунинской ностальгии:

юность, чувсвенность, пейзаж,

бесконечная грусть России,

та, которой не передашь

многословием – лишь намеком

чуть коснешься ее слегка,

как любовь, что сошла с потоком

снега вешнего, облака,

уплывающие куда-то

в шепот леса, в степную тишь,

где за вся и за все расплата.

Ту Россию не возродишь…

Но склониться пред этим чудом

до того, как вечный покой

подойдет… Есть язык покуда,

искареженный, но живой.

Старая, старая сказка: избушка ль, сарай,

передом к нам повернись, приюти постояльцев…

С первым дыханьем не мы выбираем свой край —

он принимает заблудших, гадая на пальцах,

что за сюжет их мотает. Как перекати-

поле, роимся вокзалами, в аэропортах

дремлем, кося на вещички. Какие пути

жаждущих нового тянут то к богу, то к черту?

Как оказались мы здесь, полубеженцы, по-

луэмигранты, спасая ребенка заране

от обезумевшей родины, торной тропой

тоже решив раствориться в другом океане —

в одноэтажной Америке? Та же зима,

разве чуть мягче, короче, зато остальное

почеловечней устроено, даже сума

не отощала настолько, чтоб числить в изгоях.

Маленький город, где колледж – единственный свет.

Несколько тысяч студентов. Река. Профессура.

Озеро – целое море, отличие – нет

соли, а галечник, волны – такая ж текстура.

Госпиталь есть для окрестностей. Сестры. Врачи.

Интеллигенция в общем, хотя работяги

вряд ли уступят в житейском. Но как ни кричи

в темень – на улицах пусто, лишь в барах ватаги

смутных. Семейный народ по домам по своим.

В провинциальной Америке скучно немножко:

в окнах темно к 10 – на работу с ранья. Но сидим

заполночь, те же друзья и Луна над окошком.

Поздний приют полюбил я при скромности всей

встречных в пути, но такой красоты пейзажа…

Город заштатный, где местные власти музей

мой не откроют, наверно. Что ж, как-нибудь слажу.

Февраль

Что-то не пишется. Грустно. Да и не живется.

Так лишь, в полжизни, и то по утрам. А когда

к полночи ближе, как будто в глубоком колодце —

темень да тишь, словно насмерть уснула вода.

Все? Отработал? Ни лавра, ни лиры – пустая

дней тягомотина, выданная благодать

в форме безделья. Собака соседская лаем

чуть отвлечет, и опять за английским дремать.

Творческий кризис нагрянул нежданно? Зима ли

пыл остудила? Недавно: рассвет лишь – блокнот

в руки, к окну, где светило вставало, детали

не умещались в привычные рамки длиннот.

И на дорогу, схватить ускользающий промельк

мысли, росою сверкнувшей под первым лучом.

Как все казалось неважным, нестоящим, кроме

этой минуты, когда и конец нипочем…

Месяц всего-то назад, ну, пусть два промелькнули,

и как отрезало. Все потускнело вокруг.

Сердце поэта заблудшего жаждало пули

так же ль, как два (до и после) глядели на крюк?

Что здесь первично? вторично? Заложники ритма,

где словоблудье с живым еще пульсом роднит,

время отрыва подходит… А если молитвой

стих не случится – путь к высшему напрочь закрыт?

Как дисгармония мира, февраль нескончаем,

реки мелеют: уже Ахерон переходится вброд,

сгинул охранник. Терпенье дотянет до мая?

Смутно. И тело уже от души отстает.

Не выношу я поэмы киклической, скучно дорогой
Той мне идти, где снует в разные стороны люд,
Ласк, расточаемых всем, избегаю я, брезгаю воду
Пить из колодца: претит общедоступное мне.
Каллимах, составитель «Каталога Александрийской библитотеки»

Шестого февраля пришла зима.

Шел год 16-й начала третьей эры.

Узнать, кому был близок Каллимах,

отец библиографии, манеры

не позволяли – слишком был далек

учености налет александрийской.

С поэзии ж его лишь сотня строк

осталась и скорее для приписки

к тем профессионалам, что пришли

чрез толстые буклеты антологий.

Не выпало иначе – исполин

начитанности брел не той дорогой.

Поэзия легка, ее накал

не только в содержании на деле:

Арес был туп, как всякий генерал,

еще Гомер певал, зато в постели…

Как двух слиянье душ – всего пролог:

любовь любовью, только жаждет тело

еще чего-то, что Гефест не смог.

Слегка лишь Афродита покраснела…

Возможно, не об этом он читал,

край созерцая нефтяного шельфа.

Прикинуть, сколько желтый тут металл

нагрел бы рук… Он верил в Филадельфа

как в справедливость, не склоняясь ниц

и сохраняя право неучастья,

где книги еще как горят! «Таблиц»

остался свод, ну, и стихи, к несчастью…

Шестого февраля сменился вид

со снега ль? Третьей эре ль не до песен?

Рожок судьбы: он просто был забыт.

Я не забыт – я просто неизвестен.

К общности

Я был, наверно, неплохим отцом,

перемигнувшись, сыновья сказали б.

Переросли телами, но лицом

похожи все-таки, и спутаешь едва ли.

Страна сменилась, обжитье квартир,

а в общем не утрачен дух читальни.

Мне с ними шире становился мир,

как с женщинами глубже и печальней.

Я знал, не узы кровные роднят,

хотя и в этом привкус есть особый.

По жизни я ль их вел, они меня —

карабкались и падали бок-о-бок.

Да, их возил в колясках по лесам

московским или загородным – всяко,

но по тропинкам строки плел и сам

глазами их глядел на пир двоякий.

А впереди бежал наш верный пес

свидетелем семейной благодати.

Взамен молитв им с измальства привнес

к природе склонность, к меньшим нашим братьям.

Как рано были книги: волшебство,

бездонность сказок – корни подсознанья,

на рост Толстой и Гоголь… Но всего

скорей мы им пример порою ранней,

а там, что перетянет, от краев

родных или чужих придут к сравненьям.

Мы сами в детях любим их? свое?

намек на сходство? тягу к продолженью?

На то и диалектика: Гольфстрим

подобья размывается в дороге.

Вот выросли. Надеюсь, неплохим

отцом был. Может, главное в итоге.

29 февраля

Последний день зимы. Ветра, ветра

с природой календарной вне согласья:

подумаешь, мол, оттепель вчера…

Весне не развернуться в одночасье,

зимы не сдвинуть снежную кровать

одной за пару дней. А я-то, мы-то —

привычно в окна пялиться да ждать

в осколках притаившегося быта,

не вне застоя внешнего – внутри,

где волю сами туго спеленали

на всякий… День протянется, два, три —

гудит пурга, опять зима скандалит.

В норе теплей, повременим чуток,

пока напор весны не перевесит,

а там и в полный голос… Что ж, восток

зажжется, не дождавшись чьих-то песен,

призывом чудаков, что к полыньям

влекомы, к лебединым хороводам,

к подснежникам – к заначкам там и сям

как будто оживающей природы.

Под кровлями уже капель в ручьи

свилась. Громит прибрежные торосы

прибой. И гуси тянутся в ничьи

пока угодья и кричат без спроса

на паводок, нахлынувший под лед,

которому теперь уж не до лени.

В последний день зимы зима не в счет —

вступает жизнь в иное измеренье.

Весна как вызов: жив или не жив

в природном, в государственном засилье.

Мотив борьбы – единственный мотив

в том хаосе, где еще держат крылья.

У дуба над Онтарио

Начало марта. Вынужденный взлет

над будущностью в общем-то невнятной.

И снова выбор: ринуться вперед

или неспешно в память – в путь обратный,

в тот хаос вне сознанья, что несет

в себе самом потуги к расслабленью.

Начало марта. Трескается лед.

Исходный паводок толкает к обобщеньям.

Как водная стихия, так земля

деревьями, песками, камнем дышит.

В текучем ощущает слух и взгляд,

в застывшем – только слух и много тише.

А больше осязанье. Как сквозь мрак

неведомого, чувствуют скитальцы

тропинку, уводящую от благ

куда-то вглубь, так стоит верить пальцам.

В отзывчивости нашей дело, ей

порой терпенья просто не хватает.

Обнять могучий дуб – и от корней

через кору, как пульс, струя такая

затянет в танго жизни от времен,

когда и ствол не стан, а так… былинка.

Еще я не был в мыслях даже – он

уже тянулся к свету из суглинка.

Какая сила изнутри, извне

дает начало, а затем Светилу

на полотне равнинном, на стене

гранитной мазать пятна хлорофилла?

И нас не эволюция ль вела

путем преображенья в дикой чаще,

вниманья больше душам, чем телам,

при этом уделив в надежде вящей,

что мы с тем током вырастем стократ,

деля дыхание общее с природой?

Успеет ли наш разум взвиться над

не первым испытанием исходом?

Мне будто подан знак через кору

и синь, что льется сквозь густую крону:

бесследно не исчезнем, не сотрут

с доски заветов высшего канона,

где круг не замкнут – движут рамена

галактик звездных мыслящие силы.

Пусть это будет Бог, чьим письменам

все отразить, что есть, что будет, было…

Вперед

Читать онлайн Лазарь Соколовский - Крохи бытия

Похожие книги