Ублюдок.
Сейчас мне даже нравится, когда его место пустует. Потому что это… Не приносит никакого удовольствия.
Ожидать обычной, непринужденной беседы, очевидно, не придется. Если бы я знала, что он явится сюда ломать мои границы, я бы покинула зал в ту же секунду, как он вошел.
Вместо этого я позволила своему трепещущему сердцу заманить меня в его ловушку.
– Я все, – говорю, вставая. – Культурная программа, все дела. Я, знаешь ли, очень важная персона.
– Сядь, Орлейт.
Приказ в голосе Рордина подсекает мне колени ударом. Мой зад шлепается обратно на стул, кулаки сжимаются еще сильнее, лицо пылает.
Рордин наверняка знает, какое влияние на меня имеет. И, судя по тому, как приподнялись уголки его губ, я уверена, что он использует это знание в своих интересах.
Расцепив руки, Рордин проводит большим пальцем туда-сюда по нижней губе и пристально меня изучает.
– В конце недели, в дни следующего Трибунала, я устраиваю бал.
Его слова – удар мне в грудь.
– Б-бал?
– Да. А также Конклав для владык и владычиц. Уже разослал спрайтов. В течение нескольких дней тут появится множество новых лиц.
В его тоне звучит определенная мелодичность, от которой у меня деревенеет спина. Заставляет меня прислушиваться ко всем словам, которые он не произносит.
Вызов.
– Не понимаю. Ты никогда не проводил балов. Или Конклавов.
Говорю ровно, чудом скрывая то, как сердце ведет отчаянную войну с ребрами.
– С тех пор как ты здесь – нет. Но обстоятельства меняются. Мне нужно укрепить связи, унять любопытные умы.
– Ладно… ну, спасибо, что дал знать. Буду держаться от всех подальше, – произношу я скорее как вопрос, нежели как утверждение.
Прощупываю.
Рордин меня еще не отпустил, я это чувствую. Он явился сюда, затаив злобу, и теперь ею взрезает скорлупу, которой я от всех отгородилась.
Его глаза темнеют до глубокого цвета грозовой тучи.
– Нет, Орлейт. Ты будешь присутствовать на балу.
Втягиваю воздух сквозь зубы, словно получила удар.
Присутствовать? Какой в этом прок? Не нужно никому меня видеть. И мне уже точно не нужно видеть их.
– Почему?! – выпаливаю я, но Рордин даже не вздрагивает. Даже не моргает.
– Потому что ты – загадка. Девочка, которая пережила налет вруков в нежном возрасте двух лет.
– Какое это имеет отношение к…
– Ты отсиживаешься у себя, когда на земли замка ступают новые гости, и отказываешься участвовать в Трибунале.
Ну, началось.
– Неправда. Раньше я участвовала.
Как бы.
– Дважды. И, если я не ошибаюсь, большую часть времени просидела в тени.
Тени куда дружелюбней таращащихся взглядов.
Шепотков.
Костяшки сжатых кулаков сводит от напряжения.
– У меня нет бед, о которых стоит говорить во всеуслышание, нет интереса к тому, что хотят сказать другие. И, следовательно, нет причин присутствовать на Трибунале. Вот и все. Наказывать меня здесь определенно не за что.
Рордин вскидывает бровь, сощуривается.
– Говоришь, нет интереса?
– Ноль, – практически рычу я, замечая, как напрягаются на щеке Рордина желваки, едва слово слетает с моих губ.
– Что ж, – цедит Рордин. – Чтобы ложь не встала тебе поперек горла, предложу смочить ее глотком правды. Тебе почти двадцать один. Я не вижу с твоей стороны никаких попыток преодолеть страхи, и мое терпение иссякает. Стремительно. Ты не хочешь знать, что случится, когда оно лопнет.
Перед глазами живо встает образ, как меня вышвыривают за Черту безопасности. Кровь леденеет в жилах настолько, что даже огонь, потрескивающий позади меня, не способен ее растопить.
