Сердце застывает. Даже кровь в гребаных венах.
Он никак не может об этом знать.
Чудом сохраняю спокойное выражение лица и ровный голос.
– У меня нет запаса.
Рордин цокает языком и подкрадывается ближе.
– Какая красивая ложь. Под ковром? – Он подбрасывает меч в воздух и, вновь схватив рукоять, нацеливает острие мне в лицо. – В том самом тайничке, который ты считаешь таким надежным.
Ублюдок.
– Да пошел ты.
Рордин издает мрачный, напрочь лишенный веселья смешок, от которого у меня вскипает кровь.
– Нет, Орлейт. Все указывает в обратном направлении.
Что-то внутри меня наглухо цепенеет.
Рордин сверкает жестокой, безжалостной усмешкой.
– Но ты живешь под моей крышей, и ты отдашь мне экзотрил.
Нет.
Он мне нужен, он каждое утро воскрешает меня из мертвых. Напоминает моему телу, как жить после обезболивающего бальзама, которым я упиваюсь ночь за ночью, чтобы взять под узду свои страхи.
Все это находится в хрупком равновесии, а Рордин выдергивает булавку, скрепляющую все воедино, и считает, что знает, как для меня будет лучше.
Ничего он не знает.
Бросаюсь, рыча, рассекая воздух, выпуская на поверхность всю ярость, боль и ненависть, которую я сдерживала, и взмахиваю, взмахиваю, взмахиваю ненавистным мечом, чей звук и вес перестаю воспринимать.
Все, что я вижу, – это широкие, отливающие ртутью глаза…
И для меня они черны.
Они – глаза тех диких, кружащих существ, которые душат мое подсознание, и Рордин словно возрождает их способность меня уничтожить.
Он парирует, отвечая на танец клинка, плавно и ловко, будто читает каждое движение еще до того, как я решу его сделать.
Я бью, он уходит.
Снова бью, и снова уходит.
Меч – продолжение моего тела, он обрушивается на мужчину, который стоит между мной и красивой ложью, которую я рисую на изломанной поверхности своего сердца.
И я не останавливаюсь. Не сдаюсь.
Но не сдается и он.
Рордин, как и всегда, тверд и несокрушим, в то время как моя плоть отдается ему каждый день.
Я не вижу с твоей стороны никаких попыток преодолеть страхи, мое терпение иссякает. Стремительно.
Что-то во мне обрывается.
Навязчивое спокойствие струится по венам и застывает, словно раствор, выстилая внутренности бетонной грацией, которую так хорошо знает Рордин.
Я – стремительное пятно движения.
Бросаюсь и вспарываю кончиком меча его рубаху. Ткань лопается, как рваная рана, я резко застываю, трезвея, оружие выскальзывает из ладони.
Раскрываю рот… но не выходит ни звука.
Я ранила Рордина.
Пошатываясь, подаюсь вперед, растопыренные пальцы натыкаются на его грудь, лихорадочно отдирают ткань, чтобы я увидела повреждения.
Их нет.
Ни пореза, обнажающего внутренности.
Ни крови.
Подняв взгляд, попадаюсь на крючок его леденящего внимания, и под его тяжестью чуть не подгибаются колени.
Под моей ладонью медленно и гулко бьется его сердце.
Слишком медленно.
Отшатываюсь, отдернув руки.
Вскинув бровь, Рордин опускает взгляд на кожу, обнаженную моим жестким ударом, и ворчит. Смяв рваную ткань в кулаке, он сдирает рубашку с себя и отбрасывает в сторону.
Пялюсь на него, не в силах не смотреть на гладкие мышцы, из которых он соткан, будто каждый его фрагмент – это идеально обработанный камень. И сложенные вместе, они являют собой произведение искусства.
Рордин напоминает мне мою стену в Шепоте, но вместо раствора его части удерживают вместе слова. Изящные слова, которые мне незнакомы, письмена серебристые, каким бывает океан, когда небо затянуто облаками. Строки и фразы соединяются, перетекают друг в друга так, что если перенести их на лист пергамента, каждая деталь оказалась бы связана с какой-нибудь еще.
