Первый этаж – четыре широких двери в ряд. Органическое стекло зияло пробоинами. На штукатурке пришлецы царапали свои имена и признания в любви. Взгляд впитал надпись на русском: «Тут были Люберцы». Название гостиницы, набранное крупными литерами: «Таласса».
Фойе было свалкой пластиковых стульев и напольных вешалок. Там кто-то стоял. Рядом с заплесневелым матрасом, прислоненным к дверям изнутри. Стоял и смотрел на Иванова.
«Это мое отражение».
Иванов провел ладонью по взопревшему лицу. Щетина. Он больше никогда ее не сбреет. Пот струился по вискам. «Таласса» нависала над человеком, балконы выпирали хищными челюстями. Мозг Иванова вернул нужную твердость, морок спал.
«Не хватало перегреться», – подумал Иванов и нервно хмыкнул. Он приметил дыру в сетке-рабице и с легкостью проник на территорию «Талассы», где властвовал сорняк и тухла в цистерне вода. Море звало. Бетонная лестница обрывалась посредине, ее перила выгнулись, точно расплавленные. Иванов спрыгнул на пляж, некогда бывший частными владениями гостиницы, а теперь отданный насекомым и гниющим водорослям, напоминающим ворохи кинопленки. Цикады пререкались с прибоем. Не было ни души, ни тут, ни за рабицей с двух сторон, на общественном пляже и пляжах соседних отелей. Вдали кутались в дымку горы. Солнце висело над горизонтом, как апельсин, как оранжевая луна, почти доступное прямому взгляду. Разыгрался шторм. Волны яростно атаковали пустынный берег, шарили пенными лапами и одергивались, словно дотронувшись до чего-то мерзкого. Йодистый запах пропитал Иванова. Он запоминал, зная, что памяти скоро не будет. Воронки, валы, языки, слизывающие с песка отпечатки его сандалий. Мощь, близость которой вызывала религиозный трепет. Что-то постоянное против чего-то смехотворного.
Иванов понял, что выбрал правильное место. Он выкурил сигарету, наблюдая, как солнце исчезает в заливе, почти ожидая, что, соприкоснувшись с водой, оно зашипит. Зажмурившись, Иванов продолжал видеть солнце, будто в его веках прорезались крошечные дырочки.
Он открыл глаза, пара уменьшенных солнц заметалась по волнам. Булыжники стучали друг о друга, процеживая море. Было еще светло, и в небе летел самолет, снижаясь к Ираклиону. Пора.
Иванов разулся. Прибой сразу утащил правую сандалию, за ней – левую. Он омывал ржавые шезлонги с эмблемой «Талассы». На один из шезлонгов Иванов положил ключ от номера, зажигалку и сигареты. Может быть, хотел, чтобы после него что-то осталось. Маленькая загадка для тех, кто забредет на этот грязный пляж.
Трясясь от кашля, Иванов пошел в море.
Черное, в которое вбегал ребенком.
Эгейское, в котором занимался любовью с Ирой.
Адриатическое, в котором потерял обручальное кольцо, и Ира сказала, это дурной знак, а потом изменила ему, и они развелись, и врач сказал, что курение таки убивает.
Босые пятки ступали с камней на зыбкий песок. Мерещилось, что пена, клубящаяся у колен, красная, как пунш. Кровавое ветхозаветное море. Теплое. Вечное.
Волна ударила в пах, следующая – в живот. Иванов напряг пресс, балансируя на булыжниках. Прибой мешал пресловутой жизни проноситься перед глазами, сосредоточиться на образе родителей, которые ждут «там», если «там» есть. Ветер сменил курс и донес запах – удушающую вонь, словно на пляже разлагалась туша кита. Иванов обернулся. Волна окатила, повела вбок, камень впился в пятку. Что так смердит? Надо вернуться, это цирк, а не самоубийство.
