Кто живет в лесу - страница 4

Один дом был построен для молодых, другой – для ее родителей. Прекрасный общий сад и никаких тебе грядок. Туи, пихты, гравийные дорожки, фонари и легкомысленные лавочки а-ля Петергоф. Вон там тихо текла Волга, а вот тут шумел, шумит и шуметь будет замечательный сказочный лес, в котором Зимин первого августа… ну ты знаешь. Один дом пустовал, пока десять лет назад Паша не приехал сюда, как думал, на недельку. Это случилось после того громкого скандала, той омерзительной драки с басистом и последующего распада группы. Теща умерла этой зимой, как мы уже говорили, и тесть остался в одиночестве. Честно говоря, да простит нас Алия Вагизовна, после ее смерти Михалыч помолодел и меньше стал сутулиться. Бонусом у него открылся поэтический дар, и старик с юношеским волнением читал стихи Зимину, видимо, полагая того экспертом. Зимин был великодушен.

– Светка не звонила?

– Не звонила Светка, – равнодушно произнес Зимин и уселся рядом с собакой на диван. Закурил сигаретку с рыжим фильтром. Кубинские сигариллы с нежным ореховым вкусом закончились накануне, их можно было купить только в областном центре. Зимин лениво тискал Брома: мял его прохладные хрустящие уши, быстро чесал бока – пес не любил такие нежности, порыкивал, внимания ему и без того хватало. Вот Михалыч, тот гладил как нужно: не торопился, проходил ладонью от ушей до хвоста ответственно и скучно. Утренний Бром уютно пах овсяным печеньем. Тесть демонстративно убирал со стола пустые бутылки, но молчал. Сложив их в ведро, он создал из пакета мусорный шар и ловко завязал.

– Ты бы лучше трубку курил, там хоть табак, а не бумага. Тебе в магазин не нужно? – тесть подобрался к главному, держа мусорный кулек в руке. После этого он принялся заунывно и долго рассказывать, как сломалась его машина, старенькая «Витара»: трамблер, стратер, что-то там пыльник… Зимин был равнодушен к устройству автомобиля, его машины всегда заводились.

– Сгоняем. Трубку лучше тебе, Михалыч. Тебе очень пойдет трубка, просто молодой Есенин, – Зимин вспомнил стихи про поля и рощи, которые читал ему Михалыч, кажется, позавчера. Там была до неприличия вторичная строка про «хохот журавлей».

– Да, Есенин покуривал… А я даже в молодости ни-ни, не нравилось, представляешь? – отреагировал тесть, и было заметно, что сравнение с поэтом ему польстило.

– Не могу представить, – Зимин взял со стола пепельницу.

Тесть крякнул и позвенел бутылками:

– Ты это, Павел… не разгоняйся. Не получилось бы как в прошлый раз.

Зимин кивнул и резко отвернулся к окну, как человек, давно покаявшийся в своих грехах, но оскорбленный небрежным напоминаем об этом. В прошлый раз и правда получилось не очень. В начале лета Паше Зиме пришлось полежать немного в местной больничке, в палате для испытавших на себе силу белой горячки. Об этом даже писали в газете «Колтунский листок». Жена рассказывала, ему там надевали смирительную рубаху, но может, привирала для яркости, потому что Зимин ничего из этого не помнил. Не может же такого быть, чтобы настолько необычное с ним происходило, а в памяти совсем ничего не осталось?

Родственники неловко молчали. Михалыч успел пожалеть, что завел этот разговор. Наконец Бром всех выручил – по своему обыкновению залаял на кипящий кофе, и этим расшевелил мужчин. Они молча напились и, взбодрившись, поехали в магазин вдвоем, не считая собаки.

Бром сидел в машине на заднем и лапками подтягивал себя до уровня обзора, такое было вредно для его позвоночника. Люди, коты, собаки и медлительные шумные трактора злили Брома, он рычал и бил кожаное сиденье хвостом, как плетью.