Пшенка резко утратила вкус – но слёз не было.
– А девочка – ваша?..
– Племянница, – без промедления отозвался дэй.
Хотя Таша понимала, что честное «случайная попутчица» обрекло бы их на обстрел косыми взглядами, ответ заставил её почти поперхнуться.
– Красавица она у вас. Из благородных лэн?
Видимо, туфли и бархатный плащ – даже в нынешнем состоянии, порядком изгвазданном, – произвели должное впечатление. После секундного промедления дэй кивнул; кивнув в ответ, староста задумчиво откинула за спину седую косу.
– Маришка, – крикнула она потом девушкам поодаль, что прицельно перебрасывались шутками с молодыми людьми. Обернулась юная темноволосая особа в алой юбке с оборками:
– Да, бабушка?
Внучка старосты была такой же высокой, но куда более фигуристой. И, разумеется, менее морщинистой.
– Порадуй песней знатных гостей. Из легенд старинных… или из своих. Маришка у нас песни складывает, – пояснила женщина с нескрываемой гордостью. – Видать, в племянницу мою, тётку-менестреля пошла… та и квинлу свою ей завещала. Все певцы, кто к нам забредал, Маришку в ученицы забрать порывались, да я не отпустила. У меня больше никого: детей богиня раньше срока прибрала, из внуков она одна… вот как я в новое перерождение отправлюсь, пускай идёт, если хочет. Недолго ждать осталось.
– Не девичье это занятие по тавернам разгуливать, дома-семьи не имея, – буркнула сухонькая старушка рядом с Ташей, прячась от солнца под льняной шалью. Впрочем, её никто не слышал и не слушал.
Маришка ломаться не стала, лишь попросила принести квинлу. Какой-то мальчишка со всех ног побежал в деревню, чтобы вскоре уже передать инструмент хозяйке – бережно, как хрустальный венец. Беречь было что: пять струн тянулись к колкам по грифу чёрного дерева, среди лаковых цветов на деревянном корпусе летела ланден, любовно прорисованная до мелких золотых пёрышек на хвосте.
Подкрутив колки, Маришка приласкала пальцами струны, отозвавшиеся нежной россыпью звуков, и низкий бархат девичьего голоса вплёлся в переливы мелодии естественно, как дыхание.
Паладины огня… это то, что мы знали всегда:
Кто подарит нам ветер, когда божества не хранят?
Кто коснётся плеча, когда нет ни меча, ни коня,
И найдёт, и удержит, всегда возвращая назад?
Паладины мечты… в ураганах – звездой-маяком
Неизменно светя, чтобы мы успевали на свет.
Ты не видишь лица, да и голос тебе незнаком,
Только это – тот голос, в котором ты слышишь ответ.
Паладины любви… и нужны ли любые слова?
Или просто улыбка, и просто костёр, и рука…
Подойди. Посмотри. В его взгляде – туман и трава,
И дороги, и солнце. И радуга. И облака.
Паладины огня… и пути, и полётов во сне:
Это те, кого ждёшь, это те, кто спускается вниз
И живёт среди нас, предпочтя своё небо – земле,
Чтоб вершины и ветер – всем тем, кто тоскует о них
[10].
Когда голос истаял в вечернем воздухе, напоённом заворожённой тишиной, дэй первым сомкнул ладони в негромком хлопке. Звук вернул Ташу в реальность, заставил вынырнуть из сияющей пустоты, куда унесли её бархатные волны певучих нот, и, задумчиво склонив голову, захлопать тоже. Там и притихшие крестьяне зашевелились, подхватив аплодисменты, огласив луг восторженным шумом.
Не хлопала лишь староста: была слишком занята тем, что промокала рукавами мокрое лицо.
– Что за плодины такие? – смущённым шёпотом осведомилась Ташина соседка.
– Орден странствующих рыцарей, – ответила Таша, не задумываясь. – Они отрекались от семьи и давали обет безбрачия. Совершили много славных дел, но орден распался двести лет назад.
