Размеры Адель, не уступавшие моим, делали её слишком правдоподобной, и я с первых объятий забывал о её кукольной природе – клянусь, я беспокоился, как выгляжу в её глазах, чего никогда не случалось с Кларой.
Правдоподобие Адель, помноженное на показную леность в движениях, не мешало мне извлекать из неё истинное, первосортное удовольствие – я обнимал куклу, как живую женщину. Адель не уступала настоящей любовнице ни в чем, но кое-чего недоставало.
Представьте поверхность прозрачной, пронизанной солнцем воды, манящую в знойный день – так я представляю себе удовольствие первого сорта. Но в глубине притаилось что-то страшное, и ныряльщик останавливается вовремя – он почувствовал омут, и унесет страшное ощущение на поверхность, и не забудет уже никогда.
В объятиях Клары я знал, что спасаться нужно вовремя, не пересекая опасного предела – я помнил, что это кукла.
Но с Адель я забывался, и опасный омут скрывался, и удовольствие, лишенное таинственной приправы, становилось обыденным – но дело в том, что омут был на месте.
В этой обыденности не было разочарования – Адель была замечательной любовницей, немного перебирающей в смысле натуралистичности любовных сцен. Я не взялся бы описывать правдоподобные сцены – природная порядочность и приобретённая стыдливость заставили бы меня переврать содержимое.
Прозрачные крылья Клары, её тонкие стоны, её скульптурная неподвижность – всё это я могу описывать бесконечно, и в таком описании будет чистейшая правда. Но возьмись я за описание правдоподобной сцены, в которой присутствует настоящая, т. е. доказанная женщина, я не смог бы выдавить из себя самой захудалой метафоры – дело в том, что чувствую брезгливость к доносам такого рода.
Адель, разумеется, не была настоящей женщиной, но упомянутое правдоподобие, усиленное моей памятью до фотографической точности, не даёт мне вспоминать Адель так поэтично и возвышенно, как она того заслуживала.
Адель была правдоподобна на ощупь и с виду, и на месте были физиологические подробности, доводящие копию до вершин, каких с трудом могла бы достичь природа, создавая самый отборный оригинал.
Воображение, ведущее расследование, пугалось от обилия улик – одним словом, функциональная и живая Адель была ему не по зубам.
Божественная Клара, умещавшаяся на аллегорической ладони, была изготовлена точно по мерке моего воображения, и прозрачные крылья маленького эльфа порождали поэтического двойника внутри моих воспоминаний – я имею в виду, что Клара сильно окрыляла эти усиленные одиночеством воспоминания.
Трепещущие крылья, фарфоровая грудь, идеальные кукольные ягодицы, и великолепно изготовленные бедра, даже при коленопреклонении не расходящиеся вширь – всё это могло только у настоящего эльфа.
Объятия и поцелуи, в которых я был виновен, не были человеческими в физиологическом смысле, т. е. не могли меряться по меркам морали – скорее всего, самый дотошный суд признал бы любовную связь с Кларой разновидностью безобидного фетишизма.
Я уверен, что застигнутый в объятиях Клары, я смог бы отвертеться, переведя дело в шутку или сославшись на доморощенную перверсию – здесь пригодилась бы манера Клары бессильно замирать посреди любовной игры.
Но крупная Адель, покрытая мельчайшими капельками любовного пота, с полуоткрытым ртом, и с частым, чуть подвывающим дыханием, с человеческим туманным взглядом, обращённым внутрь происходящего, была неопровержимой уликой.
