Те из моих объятий, какие приходились на долю Адель, не были игрой – я так сжимал её достоверное тело, что мне мерещился подозрительный хруст, и я, не ослабляя объятий, со сладким ужасом ждал, как Адель сломается у меня в руках именно в тот миг, когда волна животного счастья вставала на дыбы, сметая на пути последние бастионы здравого смысла.
Страсть к Кларе, в виду её волшебной природы, возвышала до театральных подмостков, и льстила моему трепетному сердцу, в то время как страсть к Адель, тоже мучительная, возвращала на землю, где я должен был находиться по праву рождения человеком.
Если бы воображение бесповоротно отказалось служить мне, и любовь к куклам перешла в область бытовой распущенности, я очутился бы в незавидном положении безудержного сластолюбца, разнузданные желания которого превосходят его скромные возможности – но я, следуя советам разума, умел вовремя остановить любовные игры.
Но окажись так, что чудеса стали бы допустимы на этом практичном свете, и скучающий волшебник предложил на выбор оживить Клару или Адель, то я проявил бы врождённое благородство, и отказался от удовольствия ещё раз ощутить дуновение легчайшего ветра, производимого крыльями эльфа – я оживил бы натуралистичную Адель, т. к.. уверен, что Адель умерла, а невредимая Клара до сих пор бродит по закоулкам чужого воображения.
Эльфы, к счастью, наделены бессмертием, тень которого падает на всякого счастливца, подвернувшегося под руку игривого провидения.
Это чужое бессмертие нарочито проявлялось в деталях Клары – я говорю о деталях образных, т. е. художественных, а не о тех механических штуках, из которых была собрана кукла, и каким, несмотря на их практичную прочность, отмерен определённый срок.
Глаза Клары, тёмного фиолетового цвета, умели переливаться такими изумительными оттенками, какими вряд ли обладала встроенная в неё страсть, будь даже изобретатель кукольных внутренностей гениален или безумен.
За мгновения, какие уходили у меня на путь от двери в спальню до ложа, на котором Клара коротала время, я успевал насчитать три или четыре красноречивых призывных перелива её зрачков, и не каждый из этих призывов был достаточно приличен для представления публике.
Глаза Адель были светлыми, т. е. пустыми – и я, избалованный Кларой, напрасно искал в холодной пустоте отражения страсти, но не сомневайтесь, что упомянутая страсть была на месте.
Я ловил себя на животном поведении, допустимом и даже поощряемом при общении с живыми любовницами, но подозрительном при играх с куклой, и Адель, для поощрения моих усилий, удваивала схожесть с человеческим существом, и оставалось удивляться предусмотрительности конструкции, вмещающей подробнейшие крупицы распылённого колдовства, что вложены в живую женщину кропотливой видовой эволюцией.
Для Адель предусматривалась изощрённая грация, ленивая и томная, идущая к её преувеличенным рукам и ногам, к её длинной крепкой спине и её аккуратному, но крупноватому по средним меркам заду. Этот зад, упоминаемый мной с большим удовольствием, не был идеальной формы, но он был красивым, и, что называется, аппетитным. Гастрономическая ассоциация возникала у меня при всяком взгляде на Адель со спины, и надо признать, что я не противился возникающему аппетиту.
Адель принимала мои маленькие отклонения с восхитительным равнодушием – тем большую гордость вызывала у меня её постепенная чувственность, пробуждающаяся медленно, но неотвратимо, и я с тщательностью соглядатая запоминал всякое прикосновение, какое помогало расшевелить холодноватую Адель и приблизить рассвет её ленивой и прохладной страсти.
