занимает его. Но именно в этом вопросе, поскольку он находит себе поэтическое отражение, сказывается неопределенность и слабость нашего мыслителя. Истины, как это видно и из его знаменитого стихотворения, он не хочет; он боится ее светильника, погребального для радостей земных, или, по крайней мере, в характерном человеческом трепете, он отсрочивает ее безрадостный приход до самой поры своего заката, поры невольного отречения, когда придется забыть все, что мило. По отношению к Истине Баратынский остается все тем же робким недоноском, и он не смеет вместить ее. Он не отказывает Божеству в своем доверии, но и молитва его бледна. У него недостает гения и пафоса ни для проклятия, ни для благословения. Он не знает. И не видно, чтобы это незнание, это сомнение терзало его. В стихотворении «На смерть Гёте»
116 он спокойно говорит о двух возможностях: или Творец ограничил жизнью земною летучий наш век, или загробная жизнь нам дана. Он вдохновенные строки посвящает великому гимну, в котором примиряются мятежные звуки бытия; ему дорог «превыспренный строй космических арф»
117, который надо понять, в который надо верить, для того чтобы с признательным смиреньем пасть ниц перед Промыслом оправданным; человек весь подвластен страданью, но, как новый Ахилл, он пятой своею невредим, «если ею на живую веру стал», – и тем не менее, для того чтобы верить, Баратынскому нужно уверять себя.
Она в «Отрывке»
118 успокаивает себя и этим выдает свое беспокойство.
Есть бытие и за могилой,
Нам обещал его Творец.
Спокойны будем: нет сомненья,
....................................................
Ах, как любить без этой веры!119 Он поддерживает, ободряет ее, как дети в темноте поощряют друг друга. Он не допускает в божественной силе лукавства, он защищает правдивость Бога, декартовскую veracitas Dei120.
Так, Всемогущий без нее (веры. – Прим. В. С.)
Нас искушал бы выше меры;
Так, есть другое бытие!
Ужели некогда погубит
Во мне Он то, что мыслит, любит,
Чем Он созданье довершил,
В чем, с горделивым наслажденьем,
Мир повторил он отраженьем
И Сам Себя изобразил?
Ужели творческая сила
Лукавым светом бытия
Мне ужас гроба озарила,
И только?.. Нет, не верю я.
………………………………
Как! не терпящая смешенья
В слепых стихиях вещества,
На хаос нравственный воззренья
Не бросит мудрость Божества?
Нет! мы в юдоли испытанья,
И есть обитель воздаянья:
Там, за могильным рубежом,
Сияет день незаходимый,
И оправдается Незримый
Пред нашим сердцем и умом121.
Она в «Отрывке», по своей природе консервативная и боязливая, встревожена этой защитой Божества; она считает слова своего возлюбленного «мятежными» и спрашивает, «ужели нужны для убежденных убежденья»? Она не хочет рассуждать:
Премудрость вышнего Творца
Не нам исследовать и мерить;
В смиренье сердца надо верить122 И терпеливо ждать конца.
Убежденному действительно не нужны убежденья, и терпеливому не трудно ждать. Но в том и дело, что Баратынский по существу не убежден и не терпелив. Он знает, что «нет на земле ничтожного мгновенья»123, но все-таки медленный ход мгновений не тешит его: он стремится «возмутить природы чин»124, с «безумным ожиданьем» вслушивается в мятежный рев водопада и не хочет «в покое раболепном» ждать своей кончины от «медленной отравы бытия»125.
Не подчинишь одним законам ты
И света шум и тишину кладбища!
Он оплакивает присущий всему человеческому «закон уничтожения»
