Взгляни-ка на меня; горе идущему, горе и ведущему!..
– Было хоть что-нибудь начальнику конвоя?! – сорвался я на внезапный крик на одном особо тряском месте: меня как-то необычно бросило вбок влево – и сразу же вправо, а следом – вверх, и я разом взмок; как ни гнись, а поясницы не поцелуешь…
– Известно дело, парень, – сопровождающий впервые глянул мне в глаза, – вологодский конвой шутить не любит: шаг влево – агитация, шаг вправо – провокация, прыжок вверх…
Тут его и самого столбиком под крышу подкинуло, но он, казалось, не обратил на это внимания:
– А прыжок вверх – попытка к побегу. Спускаю собаку. Собака не догонит – пуля догонит; пуля не догонит – сам раздеваюсь!..
Так говорил Владлен Григорьев, сам в своё время отсидевший здесь от звонка до звонка, а по освобождении оставшийся в этих местах, и до сих пор работавший механиком на нижнем складе.
– А насчёт было или не было… – Владлен для чего-то попротирал лобовое стекло. – Да ничего: в другую колонию перевели. Можно сказать – повысили. Здесь все и без того круглые сутки как под конвоем. Спроси каждого первого: только и мечтают любыми путями отсюда выбраться. Гиблое место. Тут говорят: кто в Курдюге пять лет отпашет, можно «Героя» давать, – усмехнулся сопровождающий и добавил: – Или «орден Сутулова»… А если серьёзно: человек приказ выполнял, а они не обсуждаются. Да в этой мутотени, как нечего делать, в два счёта и в бега податься. Не скоро и на след выйдешь: кругом тайга…
Но не успел я собраться с ответными словами, как впереди вдруг блеснул свет прожектора: чисто и одновременно как-то зловеще маячил он из темноты, вызывая неосознанную тревогу… И побежала дороженька через горку!
– Нижний склад, – выпрямился Владлен Григорьев. – Считай, на месте. Через два кэмэ – и посёлок.
В Курдюге машина взобралась на взгорок, оказавшийся после мостиком, и следом выхватила фарами торчащий на обочине щит, на котором поверху крупно было написано: Что? Где? Когда? – А ниже, на обрывке киноафишной бумаги, глаза успели пробежать: «ЗДЕСЬ ТЕБЯ НЕ ВСТРЕТИТ РАЙ».
Со щита как ветром сдуло взлохмаченную ворону, умчавшуюся в темень с хриплым криком, похожим на колдовской хохот сказочного злодея: «Ур-ря! Ур-ря! Ур-р-ряяя!..». Родясь, не видывал, умру – не увижу.
Машина, взревев, остановилась возле двухэтажного деревянного здания – штаба учреждения, над входной дверью которого, под лампочкой в железной сетке, красовалась надпись: «ВОСПИТАТЕЛЬ САМ ДОЛЖЕН БЫТЬ ВОСПИТАН».
Напротив, освещенный, стоял тепловоз с прицепленными вагонами, из которых, спрыгивая, цугом, шли люди, одетые в чёрную одежду, – и прямым ходом к высоченным открытым воротам, окованным железом; с обеих сторон состава – молчаливые и усталые – солдаты с автоматами на изготовку; у одного с накрученного на руку поводка рвалась заходившаяся в лае овчарка; что-то кричали друг другу несколько офицеров возле шумно работающего тепловоза; из кабины его безучастно вертел коротковолосой головой молодой парень в шапке, лихо посаженной на макушку…
Начало трудно, а конец того мудрён; и направился я в штаб: первая дверь налево, постучал и услышав: «Войдите!» – не помня себя, шагнул.
За двойной дверью с тамбуром – комната; дюжина стульев, у зашторенного окна стол, а на стенах, обитых коричневыми листами дэвэпэ, несколько красочных таблиц и портрет главного чекиста, выполненный, видимо, самодеятельным художником. Потом оказалось, что практически во всех служебных кабинетах была такая же работа, только в режимной части она отличалась чем-то назойливо-неуловимым, а чем, наверное, так и останется для всех тайной. Да много знать – мало спать.
