Мира встала, и они направились в обратную сторону.
– Мне кажется, что ваши погружения в ту эпоху не полностью пропитаны тотальной трагичностью, раз у вас они вызывают ассоциации с такой поэзией? – продолжала Мира.
– Н-нет… – задумчиво протянул Светл. – Пожалуй, ассоциацию с пережитым в этих погружениях у меня вызывает другая поэзия. Принципиально другая. Она может быть понятна, наверное, вам, как историку. Но, к сожалению, и вы поймёте её только отдалённо. В 30 годы 20-го века её автор, вероятно, изменил своё имя, чтобы оно не было созвучно с именем одного из самых великих тиранов того времени. Автора звали Осип Мандельштам, и среди множества его произведений я запомнил одно, которое меня впечатляло, вернее, впечатляло Алексея. И, наверно, оно лучше всего отражает мои настроения по поводу той эпохи.
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей, —
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей…
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе;
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.
Уведи меня в ночь, где течёт Енисей
И сосна до звезды достаёт,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьёт.
Они шли молча минут десять. Золотая заря уже появилась над горизонтом, и с высоты нескольких сотен метров бирюза моря не нарушалась серебром всплеска волн. Остановившись, Рос с Мирой любовались открывающимся видом.
– Лёхино любимое слово было «Красота!», – вновь заговорил Рос Светл. – Правда, он применял его во всех возможных значениях и ситуациях. Ну, например, увидев ободранный бок на машине дочки, когда она на первых месяцах водительского стажа не смогла разъехаться практически с единственным столбом в поле.
– А-а-а… теперь понятно, к чему вы произнесли его неделю назад, когда в сильной задумчивости грохнулись с эскалатора. Не знаю почему, но я смеялась так, что мне стало плохо.
– Да, это было весело. – Улыбнулся Светл.
– Один из поэтов и музыкантов непосредственно 20–21 веков в периодических, иногда довольно удачных, попытках философствовать попытался дать своё определение красоте: «Красота – это проявление Божественного в Человеческом». Андрей Макаревич его звали.
– Весьма расплывчато, но есть рациональное зерно, – заметила Мира.
– Хотя я и сказал, что у меня нет переживаний по поводу идеально записанной презентации, это не совсем так. Есть сожаление по поводу «проклятия Вавилонской башни», которое во Вселенском масштабе ещё более актуально. Вернее, о том, что невозможно в точности передать именно наше восприятие того, о чём мы повествуем.
– Я понимаю, о чём вы, Рос. Вас, как и меня, побудило к размышлениям слово «Божественное»?
– Да, наверно. Ещё одно различие между нашей и предыдущей цивилизацией. Как правило, то, что мы воспринимаем подсознательно и не подвергаем сомнению, у них выделялось в тему, вокруг которой кипели жестокие страсти. С одной стороны, им была дана максимально понятная информация. С другой – недостаточно понятная для восприятия большинством населения. И как следствие, используя человеческое невежество, отдельные кланы повергали планету в тёмные века на сотни лет. Практически каждое откровение, которое способны были понять только немногие, другой кучкой немногих воспринималось как инструмент власти.
