– Не гони волну! Это вполне может быть совпадение! Они гарантию дали, что не оставят нас и знаешь, я им верю!
– Тебя что, опыт коммунизма ничему не научил? Там тоже все искренне верили в светлое будущее. И что? – уже хрипя, он продолжал выходить из себя. Почти в беспамятстве Николай Николаевич кричал и без разбора ударял о стену руками. – Нет, ты не проститутка, ты – Иуда! Погнался за монетой! По трупам пошёл за грёбаной копейкой!
Главврач, опираясь о стену, урывками близился к полу, задыхаясь и корчась, то ли от начала активной фазы вируса, то ли от полного нервного истощения. Он слабел и менялся буквально на глазах. Степаныч смотрел на него каким-то растерянным, детским взглядом, в котором легко можно было прочесть искренность, привязанность к другу и одновременно полное непонимание всего того масштаба, что начинал их неизбежно сдавливать. Да, в сердце, во взгляде его ещё теплилась любовь. Она вероятно там была всегда. Но вот связь с головой, с его реальностью она давно уж потеряла. Поэтому он стоял и продолжал просто не понимать всей серьёзности слов, сказанных о нём. Он не понимал положения дел и не понимал даже того, что скоро наступит конец.
Эпидемия росла и была неумолима. Она, подобно острой сплетне, стремилась во все стороны сразу, расширяла границы и поголовно отправляла всех на жёсткий карантин. Но, не смотря ни на что, многие социально дезориентированные группы людей принимались напоказ или даже наперегонки игнорировать многие серьёзные предупреждения, воспринимая всю ситуацию в целом не более чем словоохотный марафон, подливая, таким образом, горючее масло во всеобщий огонь нарастающей катастрофы.
В один из таких карантинных вечеров Вика привычно расхаживала по тесным, до боли знакомым квадратным метрам комнатушки своей подруги, в которой преобладали не совсем привычные для женского обихода детали интерьера. Даже у самых близких и частых её гостей такой дизайн, а особенно некоторые его элементы, могли вызвать неподдельный интерес или даже какой-то внутренний страх, переплетающийся с бурьяном восторга. Лена, будучи мастером некоторых восточных боевых искусств, естественно, тяготела к различному холодному оружию, ко всевозможной амуниции и к прочим попутным изящным предметам. Одну из стен её квартиры украшала небольшая коллекция, в которой были: пара японских катан, три кинжала, кривая турецкая сабля и массивный скандинавский меч с весьма непростым узором и набором камней на рукояти. По бокам красовались чьи-то латы, искусно расписанные мастерской рукой, а также бросалась в глаза большая чёрная картина, на которой бархатные красные розы символично олицетворяли собой неразлучность, нежность, любовь и смерть. Со стороны, конечно, это всё могло показаться, будто бы Лена в культуре всех этих боевых и медитативных искусств, в философии поединков, что там она намеренно ищет избавление от одиночества, от излишней агрессии, от озлобленности и от прочей нерадивой энергии. Но ей было абсолютно всё равно то, как её видят в обществе. Она просто занималась тем, что ей нравилось, и находилась она там, где ощущала себя на своём месте. И, учитывая её шальной характер, она никому ничего не собиралась объяснять и уж тем более кому-то что-то доказывать. Порой из-за этого на неё обижались родные и близкие люди. После того, как в её жизни случился тяжёлый развод, она изменилась и уже более ни с кем не делилась своими откровениями. Она уверенной рукой продолжала категорично отвергать любую тёплую жилетку всеобщего сочувствия. Может быть, эту жесткую специфику её характера в своё время ещё и старательно приумножил муж, который, как впоследствии выяснилось, однажды заблудился в рутинном тумане, где и пристрастившись к гиблым видам релакса, и ударил по вене. Тогда-то и закончилась вся её былая искренность.
