Больничный изолятор был смежный: общая дверь, небольшой тамбур и два отдельных лазарета с разделяющей их стеной, в которой имелось окно, от чего замкнутое пространство казалось немного больше. Главврач Николай Николаевич и его друг эпидемиолог Павел Степанович находились вроде бы как под арестом, но карантин допускал несколько иное к ним отношение. Дело никуда не двигалось. Просто шли дни.
– Николаич, а чего ты не бреешься-то? Как папуас ходишь. А?
– Не нравится – не смотри! Я вообще давно уж думал к усам бороду отпустить, да всё как-то не до этого было. Хоть перед смертью увлечение.
– Да брось ты, перед какой ещё смертью? – потягиваясь на кровати, возмущённо зевал Степаныч.
– А то ты сам не знаешь?! – отрезал главврач, раздражённо переключая очередной новостной канал на висевшем под потолком телевизоре. – Какая разница, что обычный суд, что Высший, тамошний суд?
– Ты же врач, мать твою! Ты же сам прекрасно знаешь и понимаешь, что нет там ничего! – в очередной раз за столько лет он вновь пытался оспаривать эту тему. Единственным и кардинальным отличием в этом диалоге было лишь то, что на этот раз их разговор просто не мог закончиться так, как он оканчивался во все предыдущие разы по одной простой причине. В те разы, любое их тупиковое развитие противоположных мнений сглаживались по средствам алкоголя, и соответственно весь диспут заканчивался пьяными объятиями. Но не в этот раз. И, тем не менее, Пал Степаныч продолжал подначивать друга:
– Любая наука, любая нормальная философия тебе это в раз докажет! Нет там ничего, никакого суда! И быть не может!
– Ооо, ты ещё Канта вспомни!
– И вспомню! И даже процитирую, если понадобиться! – не на шутку заводился Степаныч, изредка болезненно откашливаясь.
– Твоя ошибка, знаешь, в чём заключается? Степаныч! Знаешь? – ещё больше раздражал собеседника своей умиротворённостью главврач, явно получая удовольствие от беспокойства оппонента. Он, развалившись, сидел за стеклом напротив и мирно поглаживал отросшую щетину. Вероятно воображая, что у него уже есть симпатичная бородка.
– И в чём же моя ошибка?
– В том, что ты если и смотришь вглубь, то всё равно видишь там только поверхность. Только гладь, которая охотно отражает привычную всем материальную реальность. И ты всё никак не можешь выйти за эти рамки. Ты вроде оперируешь большим объёмом знаний, но всё равно перекладываешь их на материю, на осязаемые вещи. Что не всегда есть правильно, мой друг Горацио! Хи-хи…
– А на что мне их ещё проецировать, скажи мне на милость? На ту мутную чушь, которую пропагандирует церковь? В которой всё так зыбко и не ясно, где одно прикрывает другое? Это просто какая-то круговая порука под чьим-то, уверен, весьма, выгодным покрывалом! И не более!
– Да, я про религию и слова не сказал! Ты сам первый обмолвился. – с намёком на бесполезность разговора, нехотя продолжал Николаевич. – Религия – это система, она работает. И нам незачем туда соваться. А тебе, дураку, тот же самый Кант, русским языком по-немецки, однажды сказал, что Бог находится далеко за гранью нашего понимания! И что не нужно, по отношению к этим высоким материям, применять свою ущербную человеческую логику. Не нужно!
– Хорошо умник. Объясни мне тогда, почему существуют войны, убийцы разные, вся эта грязь, которая у нас повсюду, куда не плюнь? Объясни! – часто мелькая перед окном, и отрывисто жестикулируя, Степаныч распалялся до предела.
