В результате анализа переноса выясняется, что он представляет собой нечто совершенно иное, нежели привязанность к аналитику, основанная на доверии к нему или вере в него. Очевидно становится, что природа этого явления не ясна, и аналитику следует лучше разобраться в том, что он делает и обратить на анализ переноса особенное внимание. Ясно, что говоря о нем и пытаясь его теоретизировать, мы систематически погружаемся в темноту и заходим в тупик. Это давно замечено. О неврозах переноса стали говорить именно от того, что манипулировать переносом оказалось не так просто, как казалось на первый взгляд. Манипулируя им неправильным образом, мы его увековечиваем, то есть приходим к чему-то такому, что представляет собой новую форму невроза, входящего в самую ткань отношений пациента и аналитика.
То, чему я учу, имеет по меньшей мере то преимущество, что позволяет выслушивать речь пациента в совершенно ином разрезе. Будем для простоты называть его именно так – пациентом, хотя выражение это крайне неудачное и вы знаете, наверное, что я предпочитаю называть его психоанализантом – термин, который знатоку английского языка, несмотря на наличие в нем герундия со значением «подлежащий психоанализу», не покажется странным; так или иначе термин этот имеет перед тем, что обычно употребляют сейчас, говоря о «психоанализируемом», то преимущество, что проходящий психоанализ если и является психоанализируемым, то разве что в самом конце. А пока этого не произошло, лучше называть его психоанализантом – это выгоднее подчеркнет активность его позиции, так как ясно, что на самом деле психоанализант не является пациентом, так как он призван проделать определенную работу, и важно лишь, чтобы работа эта не прошла даром, то есть чтобы он мог в происходящем отдать отчет. Тех, кто проходит у меня обучение, поражает порою насколько часто люди, имеющие дело с пациентами – вернемся к старому слову – или занимающиеся с ними психоанализом признаются, что слова, услышанные от меня на очередном семинаре, буквально, словно по волшебству, вторили тому, что говорил им пациент сорока восемью часами раньше. Вполне вероятно, что не присутствуй они на моем семинаре, они просто не расслышали бы, что им пациент говорил. Это нам всем очень свойственно – способ, которым мы слушаем, позволяет нам расслышать лишь то, что мы слышать уже привыкли. Если пациент говорит нам что-то другое, мы, в силу присущих практике речи правил, подвергаем это цензуре. Цензура – вещь самая банальная и имеет место не только на уровне нашего личного опыта, но и на всех уровнях наших так называемых отношений с себе подобными – другими словами, мы просто не слышим то, что не привыкли слышать заранее. Мы не обращаем внимания на то, что целый отрывок, целый параграф только что сказанного чреват чем-то особенным, хочет сказать что-то такое, чего в самом тексте нет. Это и есть то главное, чему я стремлюсь научить: хотеть недостаточно. То, что хотят сказать, сказать обычно не удается. Здесь то и требуется слух психоаналитика, способный уловить то, что другой в действительности хотел сказать. А того, что он хотел сказать, в тексте, как правило, не найдешь.
Я не знаю, что представляет собой лингвистика в Японии и в каких регистрах вы работаете. В моем курсе лингвистика послужила всего-навсего отправной точкой. Надо прямо сказать, что будь у меня другая публика, а не одни медики и психологи, то есть совершенно несведущие – не то что несведущие в лингвистике, а просто-напросто необразованные… Но именно с этого мне пришлось начинать. Начинать пришлось именно с этого, потому что это и есть то самое, что означает на моем языке возврат к Фрейду. Но говоря о возврате, я не имею в виду, что необходимо вернуться к некой воображаемой первичной чистоте.
