– Это Жан, – сказала она, кивнув на старика. – Он делает свет для тех, кто живет в темноте.
Жан поднял взгляд, его глаза, выцветшие от возраста, прищурились, оценивая Анри. Он вытер руки о фартук и хмыкнул.
– А это кто? Еще один господин, решивший поглазеть на нас, как на зверей в клетке? – Голос его был грубым, но в нем не было злобы – только усталость.
Анри почувствовал, как жар приливает к щекам. Он хотел возразить, но слова застряли в горле. Мариэтта, заметив его замешательство, шагнула вперед.
– Он не глазеет, Жан. Он учится видеть.
Старик фыркнул, но в его взгляде мелькнуло что-то похожее на уважение. Он вернулся к работе, пробормотав:
– Учится, говоришь? Ну, пусть смотрит внимательно. Здесь нет шелковых занавесок, чтобы прятаться.
Анри подошел ближе, глядя, как Жан выправляет тонкий завиток на подсвечнике. Пламя маленькой горелки отражалось в меди, и в этом отблеске было что-то завораживающее – словно свет рождался из хаоса.
– Зачем вы это делаете? – спросил он вдруг. – День за днем, один подсвечник за другим. Разве это не утомляет?
Жан замер, потом медленно поднял голову. Его губы растянулись в кривой улыбке.
– А зачем вы дышите, месье? Чтобы жить? Вот и я делаю то же самое. Моя работа – это мой хлеб, мой дом, мой смысл. А ваш смысл в чем? В золоте или в пустых речах?
Вопрос повис в воздухе, тяжелый, как молот, лежащий рядом. Анри не ответил сразу. Он посмотрел на свои руки – белые, без единой мозоли, унизанные кольцами, которые стоили больше, чем этот старик заработает за всю жизнь. Впервые он почувствовал их бесполезность.
Мариэтта наблюдала за ним, скрестив руки. Она не вмешивалась, но в ее молчании было ожидание – как будто она знала, что этот момент станет для него поворотным.
– Я не знаю, – сказал он наконец, и его голос дрогнул. – Может, я ищу его здесь.
Жан хмыкнул снова, но теперь в его тоне было меньше насмешки.
– Тогда смотри дальше, парень. Только не жди, что он сам к тебе придет.
Они покинули мастерскую, и Анри почувствовал, как что-то внутри него сдвинулось – едва заметно, но необратимо. Улица вывела их к площади, где толпа собиралась вокруг уличного проповедника. Мужчина в рваном плаще стоял на ящике, его голос гремел над головами:
– Сколько еще мы будем гнуть спины под их игом? Король ест на золоте, а мы глотаем пыль! Время пришло, братья, время свободы!
Люди вокруг шумели – кто-то кричал в поддержку, кто-то освистывал. Мариэтта остановилась, ее лицо стало серьезным.
– Слышите? – спросила она тихо. – Это ветер перемен. Он уже дует, Анри, и скоро он сметет все – и ваши зеркала, и мои чернила.
Анри смотрел на толпу, на их грязные лица, горящие глаза, сжатые кулаки. Он вдруг понял, что этот Париж – не просто улицы и дома. Это сила, которая просыпается, и он, хочет того или нет, уже часть ее.
– А что останется после? – спросил он, почти шепотом.
Мариэтта повернулась к нему, и в ее взгляде было что-то пронзительное, как луч света в темноте.
– То, что мы построим сами.
