– Я один и единственный законный правитель Рюриковой Руси. Глаголют, что я, мол, свою Русь, Киевскую создал, под себя. А нет никакой Киевской Руси! Я свято чту память великого Рюрика и есть только одна Русь – его, Рюрикова! А мы, Рюриковичи – все его последователи, и Киев для нас лишь желанная вотчина. Так уж вышло, после того, как воеводы Рюрика Аскольд и Дир прогнали из полянского Киева хазар.
Ярослав неожиданно обнял Никиту, поцеловал в лоб:
– Не думай, что я пьян, а потому многоречив. Вино мои чресла расслабляет, ум укрепляет. Мудро говоришь, нельзя мне Киев оставлять. А ты бери людишек с пяток и езжай в Польшу. А там уж смотри сам, как тебе сподручней поступать.
– Не надобно мне столько людишек, – ответил Никита. – Возьму с собой только одного человека, друга своего Данилу Сугроба.
– Кто таков?
– Моя правая рука в псковской дружине князя Судислава.
Ярослав сверкнул глазами при упоминании томившегося в его темнице брата.
– Ладно, – кивнул князь. – Дам вам лучших коней, тебе своего, «тимурского» подарю, добротного, дорогого снаряжения, денег на дорогу. Чтоб признавали ляхи в вас знатных, почетных людей. Спасай, ежели сможешь, Предславу. В Польше ведь и сестра Мстислава обретается. А где она, что с ней, неведомо.
– Благодарю, Ярослав Владимирович. – Никита приложил руку к сердцу. – Только ни коней, ни дорогого снаряжения мне не понадобится. Не твоим посланником я в Польшу отправлюсь. А тихим, незаметным странником.
– Делай, как знаешь, – сказал Ярослав, прилег на лавку, сразу захрапел.
Тут же, словно подслушивали под дверью, вошли слуги, вынули из рук князя недопитый кубок, бережно подняли, понесли в опочивальню.
Через несколько дней пресвитер Варфоломей благословил на дальнюю дорогу двух странников: Никиту и Даниила, облаченных в простые холщовые рубахи. В руку Кота поп вложили пучок сушеной травы.
– Лавандовый цвет, – пояснил пресвитер. – Пусть он оберегает вас, через мои молитвы, от всех напастей.
Ранним утром, в первый день наступившей осени, двое «странников» отправились в путь.
Никита взял с собой друга Данилу не только за его ум и смелость. Сугроб имел удивительную способность: схватывать на лету и понимать чужие языки. Не всегда мог на них изъясняться, но вникал разом. По крайней мере, тюркский, угорский и что теперь было важно, ляшский язык Данила хорошо освоил.
– Давно хотел тебя спросить, Данила, отчего у тебя такое странное прозвище – Сугроб? – Никита развязал котомку, когда расположились под широким, рано пожелтевшим дубом, чтобы передохнуть, выложил две краюхи хлеба, глиняный штоф с топленым молоком. – Сразу или снежный ком видится, али гробина рядом.
– Почем я знаю, – ответил Данила, без аппетита жуя сухой хлеб.
Он давно отвык от такой «простой» еды. Несмотря на то, что Ярослав распустил псковское войско, неофициально дружина сохранилась даже после ареста князя Судислава. А после «пропажи» Кота, Сугроб возглавил псковское теперь уже ополчение, занимал довольно высокое положение, имел с десяток слуг, добротный терем на берегу реки. Пока Псков оставался без князя, правило вече, а Данила, хоть и был в почете, томился без дела: много ел, подолгу спал. Руки чесались на «великое свершение». И когда пришла весть от друга Никиты, «чудом воскресшего», немедля откликнулся на его просьбу «составить локоть», то есть вместе что-то «сотворить».
