– Ты дала ему преимущество, Марта. Теперь Норт может сделать что угодно.
Я редко плачу. Слезы бесполезны – от них только дрожит голос и намокают щеки. Но теперь слезы рвутся наружу, и я утираю их тыльной стороной ладони.
– Я не могла просто стоять и молчать! Не могла и не буду.
Когда Мэтью Поллард уводит лошадей, чтобы оседлать их, Эфраим вздыхает и упирается лбом в мой лоб.
– Ты слишком вовлечена во все это.
– Не по собственной воле.
– Я никогда не попрошу тебя отречься от друга. Но ты повела себя безрассудно, Марта. И просто опасно. Ты назвала Норта насильником в его собственном суде.
– Я не сказала ничего, чего уже нет в официальных протоколах, о чем не перешептывались бы в городе.
– За закрытыми дверями. А ты это сказала ему в лицо.
– Думаешь, лучше перешептываться у него за спиной?
– Я думаю, лучше говорить разумно. С расчетом.
– С чего вдруг ты боишься посмотреть человеку в глаза и сказать ему, кто он есть?
Муж вздрагивает и отворачивается.
– Это все было давно.
– Совсем недавно. Вчера. Всего несколько мгновений назад. Та история всегда рядом со мной. Я это осознала, когда Норт спросил, видела ли я, как вешают человека. Он же знает, что видела. Он ведь был там. И ты тоже.
Оксфорд, Массачусетс
19 декабря 1754 года
Билли Крейн дергался в петле. Он обмочился – скорее всего, в тот момент, когда открылся люк, – и вдоль правой ноги у него виднелся темный потек. От падения у него должна была сломаться шея, но Билли был высокий, и я видела, что веревка не до конца сделала свое дело. Спина у него выгнулась, одна ступня подергивалась.
Я отвернулась, но Эфраим приложил ладонь к моей щеке, мягко заставляя снова посмотреть на виселицу.
– Нет, – сказал он, – досмотри до конца.
Я попыталась высвободиться, но он наклонился ближе, настойчиво шепча мне в ухо:
– Это правосудие, Марта. Тебе нужно увидеть, как оно свершится.
Никому не нужно это видеть, подумала я, но Эфраим продолжал меня держать. Толпа на поляне внизу молчала, затаив дыхание, пока Крейн не перестал биться. Я видела своих родителей – они стояли под деревом и с ненавистью смотрели на дергающееся тело. Только когда палач обрезал веревку и Крейн с тяжелым стуком упал на землю, Эфраим повернул меня к себе, и я уткнулась в его широкую грудь. А потом заплакала; резкий декабрьский ветер и плотный лен его рубашки заглушили мой плач. Я колотила его до боли в кулаках, но Эфраим не защищался, не обнимал меня, не произносил ни слова утешения.
Мы стояли на холме над поляной, скрытые зарослями елей, и толпа внизу нас не замечала, увлеченная зрелищем, которое разворачивалось перед ней. В этих местах не было публичного повешения уже почти десять лет, да и на сегодняшнее отец запретил мне приходить. Частные повешения ради мести случались куда чаще. Это была мрачная казнь. Варварская. У отца были и другие слова, чтобы описать ее, и все они никак не подходили для женских ушей, но, как мне подумалось, он забыл включить «захватывающая».
Он бы запер меня дома на год, если б знал, что я видела, как вешают Билли Крейна. Отец заставил меня положить руку на семейную Библию и поклясться, что я шагу не сделаю за дверь, пока Билли не закопают в землю, чтоб он там гнил. И я бы послушалась, если б не Эфраим Баллард. Он пришел за мной после того, как родители ушли, а отказать ему для меня было все равно как перестать дышать.
