– Крови пролили море и ещё моря прольют.
– Но все хотя бы люди стали сыты?
– До сих пор от голода люди мрут. А кое-где даже и от жажды. В нашем мире, сказочных свершений и баснословного богатства, кое-кому даже воды не хватает.
– Так может стали лучше сами люди?
– Ну, как сказать, я даже не знаю, мы себя считаем верхом цивилизации, а то, что было раньше – все полный отстой, в отношении морали.
– То есть это мы, с вашей точки зрения зверьё и дикари?
– Ну, есть такое мнение.
– А сам-то как считаешь? Ну, ты прожил у нас кое-какое время, и что? – сильно мы отличаемся от вас?
– Ох, дорогая Имтес, я даже и не знаю, у нас, знаешь ли, есть общепринятые нормы морали.
– И у нас есть. – свет в глазах древнеегипетской стервы почему-то пропал. – Вырубленны в камне и написаны в каждой гробнице – вдов не притеснял, у бедных не отнимал, будто у тех еще что-то отнять можно, да, и еще нищим помогал. Нищему помочь огромная заслуга – целая корка хлеба! У каждого сдохшего мерзавца так и написано. Вы следуете им? Ну, если честно?
Вестник, опять молча, покачал головой.
– То есть, я так понимаю: что зная истины простые, что известны уже нам, их недавно Нейтикерт перечисляла, вы за тысячелетия должны были бы стать равны богам, и жить в райских полях Иалу. А вы по-прежнему по уши в дерьме. По макушку. Почему не создали рай земной для всех? Да, хрен с вами, пусть не для всех, но хотя бы для работающих, для общества и государства? Отвечай! – Имтес затрясла за грудки Джедсегера. – Отвечай, придурок! Отвечай урод!
Вестник развел руками. Имтес с невыразимым презрением посмотрела на него.
– Так какого же ты хера, боишься изменить сущность мирового порядка, мой дорогой? Чего ты, так нежно бережешь, кучу огромную говна? Ты либо трус, либо ханжа.
Вестник закусил губу и порывисто обнял Имтес, изо всех сил прижав с себе.
– Имтес! – голос вестника слегка дрогнул. – Мой белоснежный лотос! Ты права. Во всём права. Да неужели же по-другому, будет хуже. Да неужели может быть хуже, чем всё это время было?! Неужели может быть хуже, чем когда мудрецов приговаривали к смерти за мудрость и за попытку понять сущность мира? Неужели будет хуже, чем когда зодчего, за сотворение чуда света, в тюрьму сажали и доводили до самоубийства? Да неужели будет хуже, чем тогда, когда государство, спасшего его героя, как предателя изгоняло? Неужели будет хуже, чем когда с какого-то банана посчитают великой царицу свой народ превратившей в скот, да так превратившей, что еще триста лет его делят на быдло и все остальное.
Имтес недовольно заводила плечами, высвобождаясь из объятий.
– Подожди-ка с объятьями и прочими лобзаньями. Ты не ответил на вопрос – кто ты? Я свои объятия кому попало не раскрою. Долг перед царицей Нейтикет я полностью исполнила, её я не предала, а теперь, после ее смерти, наступают другие отношенья.
– Послушай, Имтес, я как-то и не предполагал, что ты хочешь изменить будущее в лучшую сторону.
Имтес, чуть приоткрыв ротик, посмотрела на вестника.
– Знаешь, дорогой, на это будущее счастливое, я хотела бы пописать. Вот положи его передо мной, здесь перед ложем, общее будущее, счастливое для всех, я над ним присяду и написаю на него – вот таким образом я в него верю.
– Ух, Имтес! – вестник загоревшимся взором посмотрел на блондинку. – Ах, моя дорогая, а как же словеса, вырубленные в камне – не отнимал, не угнетал, не притеснял? Те, что ты мне только, что говорила?
