Высоко над прилавком, чуть ли не под самым потолком, украшали продуктовые полки никому не нужные банки консервов «Снатка». Название непонятное и оттого загадочное, тем более что изображался на баночной белой обертке не то рак, не то еще кто клешнястый. Знающие мужики, прикупив бутылку «сучка» и разливая водку по стаканам, на предложение Клавки-продавщицы взять на закуску «Снатку» пренебрежительно махали рукой: «Сладкая больно…» И, крякнув по первой, просили Клавку: «Ты нам «братскую могилку» вскрой…» На что продавщица в сердцах бросала мужикам: «Вечно вам эту кильку в томате. Ни черта не понимаете в крабах. «Сла-адкая больно»… Да их, может, интеллигенция ест не каждый день…». – «Во-во, пусть начальство и давится твоей «Снаткой», а мы по-старому закусим. Нас килечка не подведет, да и подешевше будет», – гнули свою линию питухи.
На хлебной полке, увидел Ванька, оставалось с десяток буханок белого хлеба, горбатистого и заманчиво вкусного, с припечными наплывами по бокам, с зарумяненным верхом. Дальше стояли булки поменьше ростом – та самая «черняшка», которой отдавал предпочтение дед Желтов, хотя, наверное, не отказался бы и от белого хлеба, достанься тот всем пропустившим деда. Ванька сглотнул набежавшую слюну, шмыгнул носом. Во рту воскрес подзабытый вкус кисло-сладкого мякиша, упругого вначале и клейкого, когда разжуешь. Ванька чуть не захлебнулся, аж закашлялся. Вообще, не один он то и дело кашлял – с мороза ли настуженным горлом, с голодухи ли нараставшей.
– Вы мне инфекцию не разносите тут, соплюшники! – прикрикнула Клавка на рьяных кашлюнов.
Ванька подтолкнул Лешку:
– Посмотри, сколько впереди тебя стоит.
Сам он торопливо считал глазами булки белого хлеба. Теперь уже восемь осталось, вроде так…
– Тринадцать… Чертова дюжина… – сосчитал людей и Лешка.
«Ну вот, не надо было зубы чистить да умываться… – с обидой подумал Ванька. – Вечно мамка пристает по утрам. Сколько времени зря ухлопал, после можно было бы с зубами разобраться. Зато успел бы купить белого…»
Он стянул с рук отсыревшие рукавички, стряхнул льдышки и полез в правый карман. Скрюченными пальцами поскреб по дну, ощутил набившийся и сюда комок снега. Но денег не нащупал. Должно быть, пальцы потеряли чувствительность, сообразил Ванька. Он вытащил руку из кармана, подышал в кулак, пошевелил пальцами, возвращая им подвижность, потер кончики пятерни о телогрейку. Снова пошарил в кармане – ничего… Тогда он кинулся искать деньги в левом кармане, выскреб и оттуда горсть снега, но рублевиков не обнаружил.
– Че топчешься? – подтолкнул его сзади Дробя.
– Толян, я деньги потерял, – сведенными, сухими до горечи губами прошептал самому себе Ванька.
– Давай, двигай! – не расслышал его Дробухин. Ванька послушно приткнулся в спину к Лешке Селиванову. Он продолжал лихорадочно обыскивать фуфайку: может, в подкладку через дырку завалились проклятые рубли? Но подкладка была цела. Попалось несколько тыквенных семечек, осклизлых и никому сейчас не нужных. Даже залез зачем-то в карманы штанов, лишь бы оттянуть окончательный приговор – деньги потеряны. Конечно, случилось это, когда играли в «свинку» и после барахтались в снегу, устроив кучу-малу.
– Я щас! – обернулся он к Толяну.
И кинулся на улицу. В желтом свете лампочки остаток очереди пропустил его, словно он и впрямь уже купил хлеба и отправился домой.
На дороге лишь чернели котяхи. Здесь вряд ли он мог оброниться. Скорее всего, это случилось вон там, в примятом сугробе, куда его толкнул Дробя. Ванька упал на коленки, силясь разглядеть в потемках пропажу, потом начал разгребать сугроб голыми руками, всхлипывая и причитая:
