Покинув павильон, он сердито поинтересовался у Витюни:
– Тут нигде поблизости нет бильярда или ринга? А то я давненько не держал кия в боксерских перчатках…
Но восторг Иванова-Костакиса это не остудило:
– Я знал, что вы все можете! Mens sana in corpore sano – в здоровом теле здоровый дух, как говорили совершенно справедливо латиняне.
– Сила есть – ума не надо, – напоследок уколол Олег. – Хватит испытаний духа и тела. Хочу к бабушке!
Он кивнул сухо, коротко, как школяр, которому надавали столько уроков, что ни выучить, ни просто запомнить сил не было, да и желание иссякло окончательно.
И все-таки ему стало жаль человечка в тюбетеечке, ухлопавшего на него пару дней своего отпуска просто так, по доброте души.
– Я завтра, если бабушка достанет билет, отчаливаю, – смягчился Олег, видя, как вытянулось и побледнело сухонькое личико Витюни. – Даже и не знаю, как благодарить… ну, тебя… Ты столько показал…
– Завтра?.. Уже?.. – И столько нарождающейся тоски провибрировало в этих словах, что даже не самый смысл риторических полувопросиков пробрал Олега до холодка под ложечкой, сколько их эмоциональная окраска, открывшая ему, какая печальная истома хлынула в сердце Витюни. – Ты же студент… У вас каникулы… Ну почему так быстро… Олег! – Витюню вдруг осенила догадка: – Сейчас такие очереди за билетами!
Но Олег не позволил ухватиться за эту соломинку:
– Ты не знаешь моей бабули. У нее все схвачено и повязано.
– Я провожу вас? – как милостыню, попросил умоляюще Витюня.
– Завтра?
– Сейчас. И завтра тоже…
У афиши с «Коньком-горбуньком» Олег притормозил и указал Витюне на видневшееся в проеме арки окно бабушкиной квартиры:
– Вот моя деревня, вот мой дом родной…
Он протянул руку. Прохладная Витюнина ладошка спряталась в его лапище и принялась таять в прощальном пожатии, словно льдышка. Почему-то шумнуло в ушах, словно проехал трамвай. «Переутомился, однако», – отметил привыкший к спортивному самоконтролю атлет.
– До завтра…
– Пока!
Витюнина рубашка-распашонка долго белела на тянущейся в гору улочке, пока наконец он не свернул в проулок и пропал из вида. Олег качнул головой, освобождаясь от наваждения ласки и доброты, пропавших вместе с исчезновением маленького феодосийца, и нырнул под арку. К бабушке, к ужину, к лежащему на столе железнодорожному плацкартному билету, к раскладушке, понесшей его по волнам ярких сновидений, в которых калейдоскопом крутились бирюзовое море и каменный Макс Волошин, клацал клешнями черный крабик, громыхал на каменистой дороге автобус-пылесос, орали чайки, качались водоросли, тетка в белом платке выносила из хаты огромное колесо сыра и выкатывала бочку «Сильванера», а над всем этим хаосом ангелоподобно парил человечек в шитой бисером тюбетейке и белой распашонке. Потом этот калейдоскоп померк, и юноша окончательно провалился на дно бескартинного забытья.
Феодосийская ночь молчаливо берегла сон атлета. Одна бабушка Мария шептала молитвы, просила у Бога удачи внуку, а пуще того – чтобы не сломал руки-ноги на стадионе. «Весь в мать, – вспоминала она старшую свою дочь Нину. – Вот уж сорванец была, чище любого мальчишки». Припомнилось, как в Москве на Курском вокзале дочка незаметно вцепилась в запасное колесо такси и так бы на нем и уехала, не заприметь шестилетнюю нарушительницу милиционер. Раньше-то на каждом перекрестке регулировщики стояли. Засвистел – «эмка» остановилась, сняли беглянку.
