— Притуши глазки, девочка! — с неприязнью посоветовал ей Ольцик. — Не стращай парней ужасом на своем милом личике.
Сдерживая тошнотворную гадливость, она недоуменно посмотрела на мужчину: «Притуши? О чем это он?». Но мимолетную озадаченность быстро вытеснила другая мысль, ярко вспыхнувшая в голове острым чувством опасности: она ведь раньше не слышала, чтобы Ольцик разговаривал, — так уж случалось, что он заговаривал редко и не при ней… Но что-то ее смутило… Голос? Несмотря на то, что за все время поездки он сейчас заговорил с ней впервые, голос показался ей смутно знакомым.
— Ольцик, оставь, ее, — непререкаемым тоном пробасил Бальжин. — Эти ребята не из пугливых. — И подвинулся, освобождая место на облучке рядом с собой. — Садись, девонька, — уже куда мягче сказал он Леоне, кивая на свободное место.
Девушка не стала спорить. Зацепив поводья за переднюю луку седла, она прикрепила к недоуздку, который в пути всегда оставался на Флоксе, чембур[1], крепко зажала в кулаке второй его конец и, чтобы не задерживать обоз, прямо на ходу аккуратно перебралась на облучок. Благо, уставшие лошади двигались к концу дня медленно, и это не составило ей большого труда.
— А ты сбоку вона привяжи. Вишь, перекладина тама, над оглоблями? — кивнул Бальжин на чембур.
Леона отыскала глазами указанное место, нагнулась и быстро привязала конец веревки к повозке.
Бальжин посмотрел на разогнувшуюся девушку, вздохнул и, покачав головой, проговорил:
— Чаровница, значится? А чего ж молчала тада? — спросил он, покачав головой, и тут же добавил: — Ай, да чего уж! Раз молчала, знать, не зря. Были уж на то у тебя свои причины. — Мужчина повернулся к ней и спросил: — А раз так, щас-то за какой надобностью чаровничать начала? И чего у тебя лицо, словно упыря увидала?
Девушка растерянно посмотрела на оружейника, и он, тут же спохватившись, добавил:
— Ты не подумай! Я ведь это так, любопытствую просто, без худого умысла. Я к чаровникам с уважением отношусь. Но ты бы и правда притушила б глазки-то! А то жутко как-то смотрится, в сумерках-то. Могут ведь и не понять…
— Что значит «притуши», Бальжин? О чем ты? — с недоумением спросила она, мысленно подмечая, что и Ольцик говорил о подобном.
— Дак ведь светятся они у тебя! Будто аметисты горят. Дюже чудно смотрится.
Леона недоверчиво посмотрела на мужчину. Шутит он, что ли?
— На вот, сама погляди.
Оружейник потянулся к поясным ножнам, извлек из них широкий охотничий нож и протянул девушке. Она озадаченно приняла его — темно ведь вокруг: чего она увидеть сможет? — и недоверчиво поднесла к глазам. И хотя солнце давно село, а вокруг постепенно опускался мрак, на отполированной поверхности клинка она увидела отражение фиолетового сияния.
Девушка тут же опустила нож и ошарашенно посмотрела на оружейника, словно он мог объяснить происходящее.
— Ох, так, я гляжу, ты и сама знать не знала?
Леона растерянно покачала головой, глядя на нож в своих руках, и протянула его обратно Бальжину.
— Не чаровница я, — почти не солгала девушка. Не любила она душой кривить: все ее нутро лжи противилось. Но иногда приходилось все же недоговаривать… Не по своему желанию, но по нужде и обещанию. Она ведь и правда не чаровница! Пусть и знает да может, поболе простой деревенской травницы. — Я при знахарке ученицей была. Недолго только. Немного лекарского дела знаю — травки могу нужные подобрать, водицу заговорить... Но такого со мной никогда не случалось!
