— Да мне не хочется есть, — неловко ответила Леона, но, не став спорить, все же вернулась в сенки и, сбросив куртку, направилась к рукомойнику.
— Это сейчас не хочется, а как в путь тронешься, и двух верст не проедешь, как голодная будешь, — наставительно произнес домовой, разливая по кружкам парное молоко и строго поглядывая на умывающую руки девушку.
— Верно Добролюб-то говорит, — поддержала Ружена. — Давай садись, не упрямься.
Леона быстро вытерла руки жестким полотенцем и села за стол рядом с домовым, который уже пил молоко из небольшой глиняной чаши. Ружена тем временем нареза́ла прижатую к груди булку хлеба, выкладывая крупные ломти в плетеную корзинку. Закончив накрывать на стол, она села на край лавки рядом со своей воспитанницей, стянула с головы косынку и обтерла раскрасневшееся влажное лицо.
— Во сколько же ты встала? — спросила Леона, покорно накладывая себе картошку.
— Да немногим раньше тебя-то. Как гроза прошла. Всего одна лучина прогореть успела, пока светать не начало. Да ты не гляди на меня. Ешь давай.
— А ты разве не будешь? Положить тебе?
— Ай, не надо. Успеется еще. Сперва проводим тебя, — махнула рукой Ружена, снова вставая и направляясь к полкам с кухонной утварью. — Занятно как выходит-то… Пришла ты сюда с грозой, после грозы и уходишь, — рассуждала она, раскладывая на столе вощеные холстины и заворачивая в них снедь.
— Только ростком побольше стала, — добродушно хохотнул домовой, подмигивая девушке.
— Смотри сюда, — позвала ее Ружена, — тут яйца вкрутую и немного картошки пареной. Это тебе сегодня поесть, на завтра не оставляй, — напутствовала женщина, складывая съестное в кожаный мешок. — На дне лежит еще несколько клубней и репы чуток, морква, пара луковиц. В углях запечешь или похлебку сваришь, ну разберешься там. — Тут она всплеснула руками и хлопнула себя по бедру. — Ох ведь дурья башка, чуть не забыла крупы тебе собрать.
— Вот так бы и оставила дите голодной, — притворно ворчливо проговорил домовой и исчез, появившись через мгновение с несколькими холщевыми мешочками. — А я вот подумал о нашей девоньке и уже все собрал. И пшено тута, и ячмень, и любимое твое толокно[5] из овсяночки, — горделиво закончил Добролюб.
— Эх, и что б мы без тебя делали-то, Добролюбушко, — похвалила женщина, и тут же холщевые мешочки отправились к остальным припасам.
— Ну вы чего? У меня на пути до Яровищ будет пара деревень. Неужто мне никто зерна не продаст? А дальше, на большаке, и вовсе харчевни пойдут — сказала Леона, доедая картошку и запивая ее парным козьим молоком.
— Не полагайся на авось, Леонка. В пути всякое может случиться. Я тебе тама не два пуда[6] положил. Дай Боги, если четыре пригоршни в каждом кульке наберется, — ответил Домовой. — Да и деньгу попусту незачем тратить.
— Правильно Добролюб говорит. Но, если будет возможность-то купить — лучше купи, а это про запас оставишь. Глядишь, Флокс-то у тебя не надорвется. Пей молоко, давай.
Наставница набрала две баклажки чистой воды, еще в одну налила укрепляющий и придающий сил отвар и, закончив собирать мешок с припасами, села на край лавки рядом с Леоной. Она по-матерински провела сухонькой ладонью по ее волосам и, достав из кармана передника небольшой сверток, протянула его своей ученице и названной внучке.
— Надевай, деточка.
Леона развернула тряпицу и с восхищением замерла, глядя на подарок. У нее на ладони оказалась заключенная в воздушный кокон из серебряных лент шероховатая капля из диковинного темного дерева с яркими крупными вкраплениями янтаря. От кокона тонкой змейкой бежала витая серебряная цепочка.
