— Сынок, — позвала Любомира, когда растерянный и поникший парень снова вошел в харчевню и медленно побрел в сторону лестницы на верхние этажи. Юноша повернулся к матери, та призывно помахала ему рукой.
— Смотри вот, Павлош принес, — сказала она подошедшему сыну и протянула запечатанный жёлтым сургучом свиток.
— Давно? — подозрительно спросил парень, глядя на знакомый узорчатый оттиск печати в желтом сургуче.
— Да только что забегал, — не моргнув глазом, соврала женщина. На самом деле, мальчишка принес послания еще ранним утром, но Леона в своем письме хозяйке убедительно просила не говорить Словцену об ее отъезде хотя бы до полудня, чтобы она успела уехать. Любомира не особо-то верила, что есть в том толк и, что сына это остановит, но все же выполнила просьбу девушки.
Юноша взволновано разломил печать и быстро развернул сверток, вчитываясь в короткое послание:
«Словцен, милый мой братец! Мне ужасно совестно, что приходится прощаться с тобой таким безликим способом, но прошу, пожалуйста, прости мне мою трусость. Я покинула трактир еще до рассвета, чтобы успеть выехать из Яровищ с обозом Бальжина — ты верно его помнишь, это оружейник, у которого я купила стилет, когда мы с тобой гуляли на торжищах. Словцен, прошу тебя, будь разумен! Помни, что я тебе сказала в тот день. Я отправлю тебе весточку, как доберусь до места. Ежели будешь гостить в Багровке — будь добр, загляни к бабушке Руже, проведай ее, как она там теперь одна.
Не серчай на меня. Сердечно обнимаю тебя, твоя любящая сестрица, Леона.»
***
На окраине Яровищ, прямо у выходивших в сторону сосняка западных ворот стояла справная двухэтажная изба из темного сруба. Принадлежала она семейству почившего две зимы назад охотника. Когда-то богато обставленная и полная семейного тепла, сейчас она была лишь тенью былых времен и поражала бедностью убранства.
Отец семейства был лучшим охотником села, но даже к лучшим судьба порой становится неблагосклонна. Охотник сгинул, оставив тяжелую седьмой месяц жену на волю Многоликого. Убитая горем вдова разродилась раньше срока, и только Боги помогли выходить младенца. Но, увы, они обошли милостью саму роженицу. Роды были тяжелыми и забрали с собой половину ее здоровья, едва не приковав к кровати.
Сама женщина, вопреки своим хворям, часто повторяла, что Боги были милостивы к ней и ее детям, сохранив ей жизнь, а им — мать, не оставили их убогими сиротками. Но Таша — старший ребенок в семействе, на чьи плечи легли все заботы, так не считала, ведь отца Боги не пожалели, забрали. Она не плакала по ночам от отчаяния лишь потому, что матушка и младшие могли услышать. Девушка не показывала ни печали, ни усталости, ни своей боли, ни того, как тяжело приходится ей нести этот груз ответственности. Она стала главной опорой семьи, нельзя показывать слабость. Если она не будет сильной, то кто тогда?.. Да и всем им сейчас было трудно…
Но все чаще и чаще стала Таша приходить в Божий дом, ища успокоения и помощи. Лишь в тишине молельни, под сводами божьих палат, она могла позволить не сдерживать слез отчаянья.
Девушка приходила, словно стыдясь своей слабости, в то время, когда в обители высших сил не бывало прихожан. Медленно, словно не понимая зачем она здесь, она подходила к огромному деревянному идолу Богини Юрсалии — покровительницы женщин и детей, и садилась у ее ног. Прижавшись к босым ступням Пресветлой и сжавшись в бесконечно вздрагивающий комок, она безостановочно рыдала и неустанно спрашивала, почему та не помогла? Почему не спасла отца? Почему не уберегла тяжелую[1] мать? Таша рыдала и, сама не зная зачем, молила о помощи. Но Юрсалия молчала, глядя в пустоту неживыми деревянными глазами.
