Читать онлайн Дмитрий Липскеров - Леонид обязательно умрет

На двадцать шестой день забилось сердце.

Немногочисленное скопление клеток, прикрепившееся бог знает каким образом к плоти, и так все время вибрировало, готовое в единое мгновение сорваться и унестись вместе со сливающимися жидкостями в тартарары. А тут еще сердце – этот мощный насос, неизвестно пока что и куда перекачивающий, ставило дальнейшее развитие эмбриона под большое сомнение.

Впрочем, сомнение было абстрактным и неизвестно чьим, да и знание об эмбрионе имелось лишь у самого эмбриона. Как это знание существовало у нескольких сотен клеток – человеческим, нормальным образом объяснить невозможно. Однако противники абортов утверждают, что зародыш даже в свою первую неделю существования абсолютно явственно чувствует приближение экзекуции по его насильственному извлечению из утробы и невыносимо страдает. Каким образом, не имея серого вещества, являющимся носителем мысли, а следовательно, страха?.. Сие не поддается разумению. Но то, что мучение продукта недавнего соития нестерпимо, очевидно, как и то, что результат этого соития иногда бывает чудовищен – уничтожение Божественного теста, из замеса которого и случается человек. Скептики все это называют чушью, оппоненты же, большинство женщины, просят их объяснить, как происходит зарождение жизни?.. Ответа на то не существует, все понимают, что он так и останется ненайденным в веках, а потому и противники абортов, и радетели за оные всегда расходятся, недовольные друг другом в крайней степени.

Тем не менее первые абсолютно правы, хотя среди них много пренеприятнейших бездетных особ, рьяных до драки, часто теряющих в борьбе истинный женский облик. Но что до внешних данных, ерунда какая! Главное, стремление к благому результату…

Итак, на двадцать шестой день у него забилось сердце и появилась аналогия мысли. Суть ее была такова: если есть мысль первая, значит, существует и последняя.

Эмоций по поводу первого вывода не последовало, так как произошла следом вторая мысль: никто не знает, близок ли, далек ли его конец и не является ли последняя мысль началом нового бытия с другой альтернативой мышлению?..

Следом эмбрион принялся чувствовать. Опять же непонятно каким образом, поскольку не состоялось даже зачатков нервной системы, которая, как известно, должна посредством энергетических импульсов сообщаться с мозгом, которого, о чем уже было сказано, тоже не имелось и в зачатке. Но то вопросы к науке, а мы имеем дело с констатацией события.

Чувствование оказалось полностью дискомфортным, так как не произошло окончательного формирования околоплодных вод, где-то горячило, а где-то окатывало холодком.

Опять-таки раздражали шумы. Какие органы они раздражали – это тоже неизвестно, но ощущение у зародыша было такое, будто скребли алюминиевой вилкой по оконному стеклу.

«Это – моя мать, – осознал эмбрион. – Она чешет свой плоский живот длинными наманикюренными ногтями. Оттого такой противный звук».

Еще он знал, что женщина в полном неведении о существовании в ее теле сгустка клеток. То есть о его существовании.

Она всегда контролировала проникновение мужского семени в свое лоно. Когда можно без последствий, ведала и, когда следует прибегнуть к мерам предосторожности, знала, по ее мнению, наверняка.

Последнее санкционированное проникновение сперматозоидов состоялось на второй день после выброса организмом погибшей яйцеклетки, так что по медицине все должно было быть в порядке. И еще – где-то в памяти женщины хранились почерпнутые из рассказов подруги-акушерки по прозвищу Барбариска, вечно сосущей детские леденцы, утверждения о том, что забеременеть не так уж и просто, мол, для мужского семени женское лоно враждебно, и почти все сперматозоиды гибнут в кислой среде, остальные же, немногочисленные, слабнут, и лишь удачное сочетание времен позволяет обессиленной рыбке пробуравить яйцеклетку, вследствие чего и наступает беременность.

Женщина была спокойна, а потому в ожидании, пока наполнится ванна, поглаживала шелковую кожу своего чуть полноватого, а оттого такого соблазнительного живота. Думала она вовсе не о материнстве, а о некоем Пашке Северцеве, с наголо выбритым черепом парне, приехавшем пару месяцев назад с целинных земель и имевшем при себе туго перевязанную бечевой пачку денег, такую толстенную, что даже после пятнадцати походов в ресторан и приобретения модной синтетической шубки к именинам пачка эта не похудела, а, казалось, наоборот, расправилась и разбухла. Так живот начинает отвисать, когда ремень после сытного обеда распустить.

Живот, живот…

Она поглаживает свой живот…

Он отчетливо почувствовал опасность, хотя страха по-прежнему не было.

Она шагнула в большую, старинную, сохранившуюся с дореволюционных времен ванну, сначала стояла в ней в рост, привыкая сильными икрами к слишком горячей воде, затем присела, только краешком белых ягодиц касаясь обжигающей воды. Потерпела и после с наслаждением, медленно-медленно погрузила тело под воду, ощущая, как тотчас мириады крошечных пузырьков облепили ее красивые ноги, вытянутые в эмалированной емкости в полную их длину. Она любила этот момент – когда можно легким напряжением мышц согнать с ягодиц и ляжек воздушные шарики и смотреть на них, сначала устремляющихся на поверхность, а потом шипящих на ней почти так же, как газированная вода из сифона в стакане. После этого укладывала голову с рыжими волосами на специальную деревянную перекладину, смотрела несколько секунд на слепящую лампу сбоку от зеркала, а потом закрывала глаза и с удовольствием ни о чем не думала. Лишь мягкий пар ощущала румяной кожей лица и дородной шеей…

Он чувствовал, как растет температура ее тела, знал, что пройдет двадцать три минуты и наступит последняя его мысль.

Страха не было и в этот момент.

Подгоняемое жаром нагревающегося материнского тела, сердце зародыша билось все увереннее и вместе с тем быстрее. Как будто ему хотелось настучаться вдоволь за эти последние двадцать три минуты…

Двадцать две…

Ее душой и телом овладела сказочная нега, которую может ощутить лишь существо, не отягощенное ни душевными, ни материальными проблемами. Напоминая юную кошечку, что трется о хозяйскую ногу, мурлыча от наслаждения, она слегка постанывала, даже чуть было не взвизгнула, когда сконденсировавшаяся от горячей воды на коже тяжелая капля вдруг промчалась по щеке, щекоча так, что в подмышке отдалось…

Двадцать одна минута…

Абсолютно точно, что он никогда не полюбит горячую воду. А уж чтобы возлежать в ней, превращаясь в сморщенное, почти утопленническое существо, и испытывать при этом удовольствие, сие казалось совершенно невозможным.

Девятнадцать минут…

Сердце бьется со скоростью сто шестьдесят ударов в минуту. Пока в норме.

Ей опять привиделся Пашка. Она ускользающе подумала о том, зачем любовник выбривает начисто голову и чем он ее потом натирает, чтобы загорелая кожа блестела свежим румяным пирогом… Еще она, вдохнув ртом, осознала, что ей нравится в нем все и потрясающе все, что он делает с ней; слегка колыхнула воду ногами, вновь простонала, ощутив, как потревоженная вода накатила под самый нос, залив пухлый рот со следами вишневой помады. Она сглотнула воду, а вместе с ним и собственное сознание, вновь устремив душу в царство неги и блаженства.

Пятнадцать минут…

Сто девяносто ударов в минуту…

Произошло очередное деление клеток.

На тысячные миллиграмма он стал тяжелее. Подумал о том, что истинное сознание невесомо. Оно может быть Космосом, а Космос может быть чревом. Чрево должно рождать Космос, а вместо этого в нем зреет кислое, грозящее протухнуть от малой неосторожности вещество, самое непрочное, что создал Космос. Зачем Космосу совершать глупости, ему было неизвестно. Но главное он понимал: Космос вправе делать все, что ему заблагорассудится…

Неожиданно он испытал сильнейшее влечение к Космосу, конечно, по человеческой аналогии влечение. К Космосу, находящемуся именно в материнском лоне. Это подтвердило ему, что он зарожден быть мужчиной. В тысяча триста пятьдесят второй клетке эмбрион остро почувствовал свою принадлежность к той человеческой особи, что призвана не Космос в себе носить, а бессмысленно пытаться тот Космос оплодотворить.

«Значит, я буду не Матерью, а Отцом», – подумал он, сделав вывод именно с большой буквы, будучи уже в своем ничтожном количестве высокомерным, так как осознал собственную мизерную миссию бездарно – не понял, что придется всего лишь тыркаться крошечной ракетой в бесконечную Вселенную.

Десять минут.

Двести ударов…

«ОНА – главнее», – сделал неутешительный вывод он.

В это время на внутренней стороне ее черепа, словно в кино, вновь спроектировался образ целинника Северцева, с очень тонкими для тракториста пальцами, которые столь виртуозно владели инструментом женского тела, что частенько она в самые ответственные моменты ночи вскрикивала:

– Рихтер мой! – А бывало: – Ван Клиберн!

Он отвечал:

– На тебе клавиш больше, чем на рояле! Ты вся – одна клавиша!

И нажимал розовой подушечкой пальца в какую-нибудь складочку ее тела. Она отзывалась в ответ очень уверенной нотой сладострастия.

А наутро в коммунальной кухне соседка Катя, обладательница слоновьих ног, жаря на сковороде что-то вонючее, с сарказмом вопрошала:

– Опять, сладенькая, ночью радиом заслушивалась?

– Я – не сладенькая, – улыбалась она довольно. – Я – кисленькая.

– Это тебе Рихтер поведал? – уточняла простоволосая Катя, потерявшая своего пианиста на войне и забывшая, что она инструмент, вовсе.

– Не Рихтер.

– Кто же?

– Да уж знаю – кто.

– Откуда?

– От верблюда!

– Плюнул, что ли, в тебя в зоопарке верблюд-то?

– А у тебя там все мхом заросло! – нашлась она.

– Уж лучше мхом, – не унималась Катя, заливая полежалый ветчинный жир взбитым яйцом. – Уж лучше мхом, чем народная тропа. Гы-ы!..

Она была тем утром слишком счастлива, чтобы всерьез затрачивать нервную систему на дуру соседку, от которой всегда пахло мышами. Она и сама в то утро дура, так как целинник сыграл на ней за ночь пять симфонических концертов и несколько виртуозных скрипичных соло.

– Паганини! – проникновенно проговорила она.

– Чего?

– Через плечо! – уточнила и, забрав заварочный чайник, гордо удалилась в свою комнату.

Дожаривая яичницу, Слоновая Катя пыталась понять – кто погнил и где. Ворочала даже носом во все стороны, стараясь учуять инородный запах… Яичница дожарилась, и вдова солдата позавтракала с аппетитом, чувствуя себя полной победительницей в маленькой словесной перебранке с молодой соседкой…

«Нет, – слизывая с обвисших губ яичный янтарь, подумала Катя, – от меня-то гнилью не пахнет, а вот Юлька, та точно с гнильцой! Орет кошкой, почитай, каждую ночь, спать мешает и Сергею Сергеевичу, кандидату горных наук, работать не дает. Ученые, они по ночам работают! Ученые – особый народ! Бессребреники!»

…Юля сменила позу, согнув ноги в коленях. Тело совсем размякло, но вода в ванне постепенно остывала, заставляя ее думать о том, что хорошо бы открыть кран с горячей, чтобы напористая струя почти кипятка вновь вернула мозг в благостное отупение. Легко сказать, да трудно сделать! И колени-то с трудом подтянула, а чтобы добраться до крана, требовался практически подвиг.

Кто-то ей говорил, что пользительно, когда вода самостоятельно остывает. Только затем, когда она станет чуть тепленькой, необходимо вытащить заглушку и ждать, пока влага медленно сольется в канализацию, унося с собой всю вредную энергию, скопившуюся в теле.