«Нет, – тут же возразил себе зародыш, – никакой вечной жизни не будет. Лет сто пятьдесят, сто восемьдесят до тотальной скуки и невозможности преодолеть влечение».
Удовлетворенный своим выводом, зародыш почти отключился, не мыслил, лишь отмечал, что через строго определенные промежутки его становится больше.
Она сидела перед зеркалом и, обильно зачерпнув из банки крем «Волшебный», увлажняла им шею. Запах сирени, которым был наделен крем, заставил ее забыть произошедшее в ванной, она втирала его в мягкую кожу и запросто могла свои руки представить руками Пашки. Ну, тогда могло быть всякое… Она частенько приходила в себя, обнаружив, что извела почти всю банку дорогого крема. Глаза еще долгое время оставались мутными, какая-нибудь мышца обязательно подрагивала, ну и все такое…
– Опять нашлепала мокротой! – доносился из прихожей громогласный крик Слоновой Кати. – А кто вытирать будет?!
«Стерва старая, – выходя из дурманного состояния, определяла она. – Сама вытрешь!»
– Сергей Сергеич! – продолжала орать Катя. – Паркет-то у нас погниет! Воздействуйте на нее как мужчина! Наваляется в ванне, а потом, не вытираясь, голыми ногами по коридору! Хамство у нас процветает!
Сергей Сергеевич на крики соседки реагировал бурно, в душе, конечно. Особенно его натуру затрагивали слова «мокрая» и «голая». Се-Се был возмущен, так как после этих слов совершенно не мог работать. Горы в географических атласах представлялись ему женскими грудями, под фотографиями водопадов мерещились обнаженные женские тела, а в Карабахском ущелье, снятом с высоты птичьего полета, он отчетливо увидел самое что ни на есть женское интимное.
– Ы-ы-ы! – провыл ученый, с силой натирая свой кукольный нос.
Здесь он вспомнил, что ключное отверстие в Юлькиной комнате преогромное, так как замок в двери остался с дореволюционных времен…
Какая-то потусторонняя сила заставила Се-Се еле слышно отодвинуть от себя атласы и карты, тихонечко подняться, на цыпочках выйти из своих апартаментов и, словно балерина на пуантах, затанцевать по направлению к комнате молодой соседки.
Она сама гордилась тем замком. Хотя не столько замком, сколь ключом – огромным, вороненым, на котором было выдавлено: ключъ, 1905 годъ. Она балдела оттого, что он являлся ровесником первой революции, и от выгравированных еров на нем. Если когда-нибудь придется сменить замок, она непременно подвесит вместо кулона на шею этот ключ.
В тот момент что-то взбудоражило эмбрион, и он включился в текущий момент.
Сквозь кишки и переднюю толщу живота неестественным зрением он видел через пространство и стены крадущегося соседа, из глаз которого таки сочилось масло похоти, а пальцы на руках дрожали, будто Паркинсоном пораженные.
Зародыш знал, зачем в тишине вальсирует ученый к их двери.
Какое-то невероятно огромное чувство протеста выросло в нем стремительно, надо было что-то немедленно предпринимать. Но вдруг напряжение так же мгновенно отпустило эмбриональные клетки, философское и отстраненное взяло верх, он тотчас успокоился, решив, что пусть мужик посмотрит, поглазеет, от нее не убудет, и какое ему, собственно говоря, до этого дело.
Скорее надо пожалеть соседа, которого притягивает такая глупость, как молочные железы, пусть и обтянутые кожей с сосцами. Ну а уж Карабахское ущелье… Это же Космос – сколько в него ни летай, всего не пролетишь, а там, где нет конца, не существует и удовлетворения.
