Лети за вихрем - страница 15

От удивления я замерла с открытым ртом. Ай да дурачок…

– Вот ты про цыганку ту рассказывала, да про Ленку свою – дурищу! – Зденку дела не было до моего удивления: он говорил то, что было у него на сердце. – А они все такие, Хваловы-то. Богатые, вот им нажитое глаза и застит! Наши господа – люди праведные, дай им Господь, старого графа Христиана все за справедливость любят… А вот графа Альберта те, кто побогаче, за сумасшедшего считают, зато мы, голытьба, за него кому хошь зубами глотку перервем! Сколько он добра нам сделал…

Я согласно закивала: все знали, что молодой граф щедрой рукой раздает милостыню всей округе, да так, что на большие праздники в наш костел даже из дальних чужих сел люди приходили, – авось перепадет кому денежка от доброго барина, переданная через Зденка или отца Матея… Святой? Что ж, это многое объясняло.

– Знаешь, Кветка, когда я его впервые увидел? – Зденек выпрямил спину, лицо его разгладилось: теперь он смотрел на меня прямо, как и положено добрым людям в разговоре. – Я тогда немного постарше тебя был, а молодой барин – совсем мальчонкой, шести лет не было. Мать моя тогда три года как овдовела, а год голодный был, господа нам помереть не дали, но и досыта не ели… Я тогда рос, как тесто на дрожжах, жрать всегда хотел до одури – траву жевал, щепки, все. Летом как-то госпожа Венцеслава затеяла амбары замковые разгребать, взяла и нескольких деревенских на подмогу, самых честных… А мать моя всегда строгая да честная была. Я с ней и пошёл, – а сам пробрался тихо на кухню, да и стащил там окорок. Сел в углу, зубами в него впился, – там меня дядька Ганс и нашел. Ясно, выпороть велел – только, скорее, для порядку: понимал ведь, что голодный сирота, даже окорока того у меня не отобрал… Да я разве знал, что для порядку? Я и сейчас хуже прочих соображаю, а раньше – и подавно. Ясно, орал, вырывался, словно меня на смерть тащат…

Он шумно втянул воздух сквозь зубы: видать, вспомнилось. Потом продолжил:

– Вот тут-то молодой барин и примчался. Дядьке Гансу наперерез бросился, меня собою прикрыл. Сзади гувернантка бежит: господин Альберт, куда вы, вернитесь. А он – ничего, кулаки сжал, глаза сверкают: не смей, говорит, его трогать! За руку меня взял, в покои свои отвел, в кресло усадил, – а сам на кухню, нагреб мне мешок съестного, потом у себя из сундучка достает кошель – и все монетки из него мне на ладонь и вытряс. Пока гувернантка туда-сюда бегала, пока графа Христиана звала, – мы уж и поесть успели, и познакомиться. А старый барин пришёл, – что он сделать мог? Над сынком последним он как над золотом трясся, перечить ему не смел, – да и меня, сироту убогого, сам пожалел. Так и стали мы друзьями. Граф Альберт мне тогда так и сказал: ты – брат мой, на землю вернувшийся. И то правда: последний из его братьев, что во младенчестве помер, в тот же год, что я, на свет родился… Сказывают, его тоже Зденком окрестили.

Он на минуту замолчал, задумавшись. А чего б ему не задуматься, если он… выходит, вовсе и не дурак?! Дураку такое б в голову не пришло: ни про святого, ни про души людские, что с неба на землю возвращаются.

– Нас при нем трое было, – продолжил Зденек. Похоже, его прорвало на разговоры: в кой-то век нашлось, кому выслушать. – Все трое сирые да убогие: я, Франтишек-дурачок – он помер уже, да горбатый Лукаш. Этого молодой господин грамоте выучил да вольную грамотку дал, а потом и пристроиться как-то помог: Лукаш нынче в Домажлице в какой-то лавке приказчиком, даже, вроде, женился… Тогда-то при замке много дворни жило, не то, что сейчас. Дети у всех были, – да только молодой барин с теми ребятами хоть и знался, а все ж время с убогими проводил, с такими, к которым другие и подходить не желали.