Лети за вихрем - страница 4

Через год брат твой Петр народился, а у графини четвертый сынок подоспел. Старшим-то сыновьям она кормилицу брала, а этого сама кормить вздумала. Тут я ей и шепнула (она уж мне доверять стала): не смейте, мол, госпожа, порча на вас страшная, неровен час, на дитя перейдет. Она давай выпытывать, что мол, за порча, да кто навести мог, а сама усмехается: сказки, мол. Тут я ей все и сказала, что при ней видела. Сами, говорю, себе смерти пожелали. Виноватою в чем-то себя мнили, каялись да смерть звали, – вины той может уж и срок прошел, а смерть при вас задержалась. Молитесь, говорю, да детей от себя подальше держите: вы-то женщина сильная, а они для смерти легкая добыча.

Побледнела она… «Откуда, – говорит, – знаешь, что виновата была? Да и виновата ли, раз от вины невольной умереть хотела? Предала я, да не сама, мать меня сюда против воли выдала. Знала, что горе будет, так ведь мне на ту пору все равно было. Бабка моя мне перед свадьбой карты кидала: не видать, говорит, тебе с мужем счастья; матушку чуть не на коленях просила, чтоб она Христиану слово вернула, – какой там! Мать моя что скажет – то отрежет. Не будет, говорит, дочка моя за австрияком, да за таким-то проходимцем… Где теперь любезный мой – может и в тюрьме, говорят в заговоре состоял, короля убить хотел…». А у самой слезы из глаз так и катятся.

Ну, поплакала она, а сама все ж беречься стала. Сынку малому кормилицу взяла, старшим – учителя, сама все в покоях своих сидит… Я уж думала, обойдется все. Так нет – через два года беда такая случилась, что и не выскажешь. Как раз в тот год Гинек наш народился, зато графининых сынков всех разом смерть прибрала…

Тот год с самого начала недобрый был: зимой морозы без снега – да такие, что пруды до дна промерзали, летом засуха. Луна красная три раза всходила, – тут ясно, что не к добру. Вот летом сыновья графские чахнуть и начали, все четверо сразу. Вроде как лихорадка. Уж и возилась я с ними, а сама знала: бесполезно все это, от матери смерть к ним руку протянула… Госпожа тогда в город за доктором послала. При мне дело было: приехал доктор, только не тот, что обычно к господам ездит, а незнакомый какой-то, молодой.

Барыня на него только глянула – вся в лице переменилась: «Маркус, – шепчет, – Маркус, ты…», а сама рот себе ладонью зажимает, – и глаза в пол-лица. «Я, – отвечает (меня вроде как и не видит). – А ты, гляжу, и тут притерпелась. Надо же, четверых детей родила». Тогда и поняла я: вот он, вина госпожи нашей, кого она любила, из-за кого смерть к себе кликала! Ему бы в ноги ей пасть, повиниться, – а он смотрит недобро и молчит. А у нее в глазах – пропасть открытая, холод смертный… Будто пустыня кругом сделалась, а в ней два вихря кружат – ее смерч огненный да его водоворот малый.

Неделю тот доктор в замке при детках пробыл… Хоть ученый человек, а тоже без толку все: за неделю из покоев четыре гробика вынесли. Госпожа от горя почернела вся, не говорила, даже плакать не могла, все боялись: с ума сойдет. Граф Христиан от нее не отходил – все отвлечь пытался, хоть у самого на сердце волки выли. Пришлось и доктору в замке еще дней на десять задержаться: графиню Ванду выхаживать. О чем он там с ней говорил, – не знаю, да только помогло, это точно… Когда он уезжал, у госпожи уже и глаза живее смотрели, и лицо было просто бледное, а не серое. Потом-то выяснилось, что на ту пору, когда у ней детки помирали, она уж пятого сыночка под сердцем носила. Этого она словно бы заранее похоронила. Так и вышло: к зиме родился, весь слабенький, да сразу и помер, едва окрестить успели… А госпожа словно бы и не заметила этого. Все, отболело сердечко, сил больше нет, – а смерть в двух шагах, да все не берет ее.