Перед угловым рынком женщина поворачивает направо в переулок. Почти сразу слева – четырехэтажный серый дом за железной оградой. Тут же площадка, где можно оставить машину. В домике-проходной женщина показывает пропуск посетителя и проходит на территорию. Сегодня холодно, и никто не гуляет, только перед входом в дом лежат две собаки – черная и грязно-белая. Зимой их впускают погреться у батареи. Внутри в нос бьют запахи мочи и плохой столовой. Как раз кончился обед, и унылые фигуры тянутся по коридору восвояси. Кое-кто сидит на стульях, расставленных у стен. Мутит от тяжелой вони, от серых лиц с бессмысленными добрыми улыбками, от беззубых ртов. Чтобы враз не размякнуть, не упасть духом навсегда и бесповоротно, не ужаснуться так, что не сможешь жить дальше, надо шагать деловито и улыбаться приветливо-нейтрально. Надо делать вид и даже думать, что так и должно быть, что ничего тут нет страшного. Женщина доходит до лестницы и начинает подниматься на верхний, четвертый этаж. Плохо, ох плохо. Тяжело тащить сумку. А что будет через пять, десять лет? Будет ли она здорова, жива? А если нет – кто будет приезжать сюда вместо нее?
Поднявшись, звонит в звонок у крашенной белой масляной краской двери. Сладко-приветливая (в предвкушении купюры через пару часов) нянечка впускает на этаж и отводит в конец коридора, где стоят старые кресла, диван с порванным сиденьем и ужасный лакированный столик: «Подождите, пожалуйста, его переодевают». Почему переодевают, после какой оказии – лучше не думать.
Остается сидеть и смотреть на людей в махровых халатах с вытянутыми петлями. Люди ходят по коридору туда-сюда, некоторые приближаются вплотную, заговаривают. Особенно настойчива седая особа с черными усами, скороговоркой предупреждающая о рабочих, которые делают вид, что чинят крышу, а на самом деле зомбируют. Понять можно не всех. В тесном коридоре пахнет еще хуже, чем на просторном первом этаже: как раз увозят к подъемнику тележки с грязными тарелками. Окна здесь редко открываются.
Затхлость, разложение. Это царство старухи-блондинки, трупа, заразившего ее сына гниением.
Он съездил к старой актрисе раз, другой. Мать даже порадовалась – ему полезно выходить из дома, встречаться хоть с кем-то. Помогая слабой женщине с Интернетом, повышать собственную самооценку. Потом он стал пропадать там целыми днями и однажды не приехал домой ночевать.
Теперь вместо стопки с переводами песенных текстов на столе у него лежала толстая тетрадь в красивой обложке в стиле модерн – на черном фоне лилии и томная девушка. В нее он переписывал стихи. Из книг, из Интернета. Тетрадь по-прежнему там, рядом с ненужным компьютером. На псевдостарой желтоватой бумаге:
Темнеет. В городе чужом
Друг против друга мы сидим.
В холодном сумраке ночном
Страдаем молча и молчим
Стремясь к блаженству и добру,
Влача томительные дни,
Мы все – одни, всегда – одни:
Я жил один, один умру.
И еще много, много – и о звезде, по которой томишься, «потому, что с Ней не надо света», и о Деве Снежной, имя которой «твердить мне дивно, больно, сладко», и о том, что «мы – плененные звери, голосим, как умеем».
А потом сын забросил институт. А потом соседка, изнывая от сладостного любопытства, поймала возле подъезда:
– Сегодня по Первому вашего сынка показывали. По утренней программе. С юбилеем актрису эту поздравляли. Ну, которая при Сталине сидела. К ней домой букет привезли от Союза кинематографистов. Так рядом с ней – ваш сын. Она сказала, что это ее друг и помощник. Он что же, секретарь ее, что ли?
