Когда его только-только сюда привезли и он лежал и молчал, она купила ему наобум роскошный альбом для детей с тщательно вырисованными боярами и стражниками. Альбом был проглочен за полчаса. Через неделю, не успев заехать в книжный магазин, она взяла дома с полки старый университетский учебник по истории. Получилось еще лучше. Ему был важнее всего текст – чем плотнее и длиннее, тем лучше. Профессор сказал, что это хорошо, что такие увлечения надо поддерживать. Она и поддерживает, но ей уже страшно. Потому что нет времени на цензуру и покупается все подряд. А он читает быстро, но внимательно. Недавно начал сравнивать, находить противоречия и впадать в беспокойство. Что делать потом, когда он разочаруется в истории? Трех книжек хватает на неделю.
Не смотреть, не сливаться с внимательными черными глазами, впившимися в страницу, с гримасами изможденного лица. Но уши не заткнешь. Его скороговорка рождается внутри нее. Громкая, тихая, путаная, ясная. «Подлинно великий человек, великий человек, великий человек. Первый революционер. Первый, первый. Великий, великий». Тишина. Он ловит ее взгляд. «Кровавый, кровавый. Как Сталин. Измена русским началам жизни. Революционер – значит плохой. Кровавый». В провалившихся глазах, в бледном лице – вопрос и страдание. Она берет его за руку: «Успокойся, успокойся. Ты вот это почитай». Школьный учебник. Уравновешенный, сглаженный. Ему он будет неинтересен. Пора искать замену истории. Йогурт с ложечки.
Через два часа, перед уходом, женщина оборачивается у двери. Убрать виноград в холодильник? Сын сидит у окна на кровати, занятый учебником. Худой, согнутый нелепо и красиво. Читающий отрок. Старомодные никчемные слова. А легче подумать: «сумасшедший сын»? Белые стены, окно, юноша, слившийся с книгой, виноградные гроздья, свирель, ручей, Пан, лукаво выглядывающий из чащи, юноша, положивший голову на колени женщине.
Дверь в гримерную была только прикрыта и впустила внутрь без звука. У зеркала с яркими лампочками среди тюбиков и баночек – виноград на тарелке. Верхний свет не горел, и полумрак мягко покрывал две фигуры в глубине комнаты.
Когда ехала в театр, впервые позволила себе вообразить мерзкую сцену раздевания, оплывшие руки и мешочки грудей, жировики и седые волосы под дряблым животом. Была готова кричать, грозить пальцем, даже толкнуть, отвесить пощечину – ей. А сына схватить за руку и утащить, спасти.
В кресле лицом к двери сидела царевна в белом платье до пят. Золотой обруч прижимает к голове светлые волосы, отпустив на волю по плечам до пояса тугие сказочные локоны. Прозрачные рукава подхвачены под локтями золотыми кольцами. Нимфа. Рядом на полу примостился мужчина, обхватив ее ноги руками, положив ей на колени голову. В одной руке нимфа держала хрустальный скипетр наконечником вниз. Другой гладила черноволосую голову мужчины.
Нимфа увидела женщину и приложила палец к губам. И та ушла.
Женщина едет по неприятному серому району. Снаружи холодно, в машине тепло. Страдание и постыдное облегчение – она на свободе. Теперь теплостанция справа. Кольцевая дорога.
Смеющийся мальчик в соседней машине показывает ей язык. За что ей это? За что – ее сыну? В чем ее вина?
Может быть, надо было отдать его безумной тетке. Пусть бы верил в то, чего нет. Или оставить ему Че Гевару. Не раскрывать ему глаза: «Да ты посмотри, это же товар! Революция на сумках, футболках. Люрексовый, стразовый Че Гевара». Пускай бы переводил свою «Нирвану», восхищая подпольщиков Интернета.
