– Ты поедешь, Лена, – сказала Татьяна, и голос её звучал теперь мягче, но от этого он не казался менее твёрдым.
Лена снова покачала головой, но ничего не сказала. Она не могла сказать «да», но и «нет» уже не имело смысла – потому что всё уже было решено.
Татьяна сидела за столом, постукивая ногтем по стакану, в котором ещё недавно плескалась водка, а теперь оставался только мутный след на стекле. Она не смотрела на Лену, не искала её взгляда, не пыталась встретиться с ним, потому что знала – нужный момент ещё не настал, но он близко, он неизбежен, он уже висит в воздухе, в этой тишине, что наполняет кухню, словно густой, неподвижный туман.
За открытым окном кто—то смеялся, хлопнула дверца машины, раздался приглушённый голос, но эти звуки казались далёкими, будто они доносились из другого мира, который не имел к ним никакого отношения. Здесь же, в этой прокуренной кухне, всё происходящее было куда важнее, куда значительнее, чем весь остальной город за её пределами.
Лена сидела, сгорбившись, сцепив пальцы в замок, не отрывая взгляда от липкой клеёнки, вдавливая ногти в кожу, но не ощущая боли. Она чувствовала, как напряжение внутри неё растёт, как воздух в комнате становится тяжелее, как каждое слово, которое вот—вот прозвучит, уже витает в этом пространстве, ещё не оформленное, ещё не обретшее чёткости, но уже способное изменить всё. Она слышала, как тикают часы, как равномерно движется секундная стрелка, и этот размеренный звук вдруг показался ей слишком громким, слишком отчётливым, слишком реальным, словно время, которое ещё недавно казалось застывшим, вдруг снова пришло в движение.
– Ты не понимаешь, Лен, – сказала Татьяна. Голос её был ровным, спокойным, почти отстранённым, но за этой внешней холодностью ощущалась скрытая сила, которую невозможно было игнорировать. – Мы – пустое место. У нас ничего нет. В Москве же у тебя есть шанс.
Лена медленно подняла голову.
Слова матери прозвучали так, словно их давно уже стоило сказать, словно они не могли не прозвучать, словно они просто ждали момента, когда окажутся произнесёнными вслух. В них не было сомнений, не было вопросов, не было даже попытки убедить, потому что убедить можно только того, у кого есть выбор, но выбора здесь не было, и Лена чувствовала это каждой клеткой своего тела.
Она открыла рот, но не сразу смогла выдавить из себя хоть звук, словно голос застрял внутри, словно что—то мешало ей говорить, мешало сопротивляться, мешало даже пытаться понять, насколько далеко зашла мать в своих мыслях.
– И ты думаешь, что он просто так поможет? – спросила она, и голос её прозвучал глухо, хрипло, как будто воздух в её лёгких вдруг стал гуще, плотнее, как будто само дыхание стало сложнее, требовало усилий.
Татьяна посмотрела на неё, слегка прищурив глаза. Губы у неё сжались в тонкую линию, в этом взгляде не было раздражения, не было злости, не было даже ожидания – было только понимание, что этот вопрос не имеет смысла, что он задан не потому, что Лена действительно надеется услышать ответ, а потому, что ей нужно было его задать, нужно было хотя бы сделать вид, что у неё есть право усомниться.
– Он может помочь. А ты можешь сделать так, чтобы ему захотелось.
Слова прозвучали спокойно, сдержанно, но от этого не стали менее вескими, не потеряли своей силы. Они не требовали объяснений, не нуждались в дополнительных пояснениях, не оставляли места для двусмысленности.
