Кухня наполнилась тишиной, такой плотной, что казалось, можно услышать, как оседает пыль, как от сигаретного дыма воздух становится тяжелее, как где—то за стеной кто—то ворочается во сне. Лена поймала себя на том, что слышит, как внутри неё бьётся сердце – глухо, медленно, сдавленно.
– Ты хочешь, чтобы я… – слова застряли, оборвались, так и не успев принять окончательную форму, потому что Татьяна едва заметно кивнула, давая понять, что нет нужды договаривать.
Всё и так было ясно.
Лена почувствовала, как похолодели пальцы, сжимающиеся в непроизвольном жесте, как между лопатками пробежала едва уловимая дрожь. Она не отрывала взгляда от матери, но та оставалась невозмутимой, спокойной, словно обсуждала не её жизнь, не её будущее, а что—то постороннее, далёкое.
– Ты поедешь, познакомишься. Тебе нужно понравиться, – голос Татьяны был ровным, и в нём не было давления, но именно эта холодная размеренность подействовала на Лену сильнее любых приказов, сильнее любого крика.
Она резко поднялась из—за стола. Стул гулко скрипнул по линолеуму, заставив воздух в комнате дрогнуть.
– Ты в своём уме?! – вспыхнула она, не осознавая, что голос её звучит выше, чем обычно, что дыхание сбивается, а грудь сжимается от чувства, которое она сама не могла до конца разобрать – то ли гнева, то ли ужаса, то ли отвращения.
Татьяна осталась на месте. Спокойная, невозмутимая, в той же позе, с той же сигаретой в пальцах. Она лишь чуть сощурилась от дыма, выдохнула тонкую струю в сторону окна, а потом, снова глядя на Лену, спросила:
– Ты думаешь, у тебя есть выбор?
Та не сразу смогла ответить. Слова матери повисли в воздухе, осели тяжестью где—то под рёбрами, заставляя ощутить всю глубину их смысла, всю неизбежность, заключённую в этой простой, бесцветной фразе.
Она почувствовала, как сжались пальцы, как ногти впились в ладони, оставляя на коже болезненные следы, но не ослабила хватку, не разжала рук.
Мать смотрела на неё, не мигая, будто оценивая, насколько далеко можно зайти, и насколько крепко Лена будет держаться за свою злость, за свой гнев – за последние остатки собственного «я», которые так упорно пытались сопротивляться.
Лена чувствовала, как откуда—то изнутри, с глубины живота поднимается тёплая волна то ли страха, то ли тошноты.
Она сглотнула, чувствуя во рту привкус горечи.
– Ты же понимаешь, что это безумие, – сказала она, но голос её прозвучал слабее, чем хотелось бы, словно она не была до конца уверена в том, что говорит.
Татьяна продолжала курить. Её губы сомкнулись на фильтре, пальцы чуть дрогнули, когда она стряхивала пепел в жестяную банку.
– Безумие – это продолжать жить так, как мы живём, – произнесла она с лёгким нажимом, глядя в одну точку, словно рассуждая сама с собой, словно оценивая что—то, к чему уже давно пришла, но теперь просто делилась этим, проговаривала вслух. – Здесь нет будущего, Лена. И ты это знаешь.
Лена покачала головой, не зная, что сказать, потому что часть её понимала, что мать права. Но знание этого не делало происходящее легче.
Она снова опустилась на стул, сцепила пальцы в замок, стараясь не смотреть на мать.
– Ты говоришь так, будто у меня нет выбора, – сказала она, и в голосе её была усталость.
Татьяна кивнула.
– Потому что его нет.
Лена закрыла глаза.
В груди сжималось что—то тёмное, вязкое, словно она уже понимала, что этот разговор предрешён, что его исход неизбежен, что, как бы она ни возмущалась, как бы ни протестовала, её всё равно поставят перед фактом.
