Потом Татьяна опустилась на стул. Она сидела неподвижно, сжимая в пальцах старый кошелёк, словно не решалась отпустить его, как будто этот кусок потрескавшейся кожи ещё хранил в себе что—то важное. Она смотрела в пустоту, но Лена видела – внутри матери что—то изменилось. Эта пустота больше не была обречённостью, не была даже усталостью.
Лена почувствовала, как воздух в комнате становится вязким, тяжёлым, будто в комнате внезапно исчез кислород. Что—то происходило, что—то неуловимое, но неотвратимое.
Мать вдруг подняла голову, и её взгляд стал другим – не усталым и опустошённым, а собранным и сосредоточенным. Лена не узнала этот взгляд.
– Есть один вариант, – сказала Татьяна.
Голос её был ровным, спокойным, будто всё давно решено. Лена не сразу ответила – у неё вдруг пересохло в горле.
– Какой? – выдавила она, чувствуя, как по спине пробежал холод.
Татьяна чуть склонила голову, словно размышляя, как сформулировать.
– Ты поедешь в Москву.
Это была простая фраза, но от неё у Лены внутри всё сжалось. Она смотрела на мать, но теперь будто не узнавала её. В её лице не было ни растерянности, ни сомнения, ни сожаления. Только холодный расчёт и странное удовлетворение, которое трудно было назвать радостью.
– Зачем? – голос Лены дрогнул, и она ненавидела себя за это.
Татьяна улыбнулась. Не той улыбкой, к которой Лена привыкла. Это была не материнская улыбка, не тёплая, не успокаивающая. Она была какой—то чужой, чужеродной, похожей на ту, что бывает у человека, который внезапно осознал, что нашёл выход, пусть даже этот выход ведёт в неизвестность.
– Там у тебя будет шанс.
Шанс. Лена не спросила, на что именно. Она молчала, но мысли в голове метались беспорядочно, отталкиваясь друг от друга, сталкиваясь, взрываясь, оставляя после себя лишь тяжёлый осадок.
Москва. Что могло ждать её там? Ответ всплыл сам по себе, и от него стало ещё холоднее.
За окном темнело. Летний день заканчивался внезапно, резко, как будто кто—то сдёрнул занавес, и вечер тут же накрыл город липкой, неуютной темнотой.
Лена почувствовала, как всё вокруг вдруг сжалось, сузилось до одного предложения.
"Ты поедешь в Москву."
Эти слова теперь не просто звучали в воздухе – они уже существовали, они уже определяли её будущее. Лена не знала, что сказать. Но знала, что её мнения никто не спрашивает.
Татьяна медленно потёрла пальцами висок, ощущая, как внутри нарастает напряжение, подобное натянутой струне, готовой лопнуть от малейшего движения. В кухне висела вязкая, тяжёлая тишина, заполненная невысказанными словами, страхами, ожиданиями, которые оба – и она, и Лена – предпочли бы не озвучивать. Часы на стене тикали размеренно, лениво, словно не спешили двигаться дальше, задерживаясь в этом мгновении, в этой остановившейся ночи, когда одно неверное слово могло разрушить шаткое равновесие, державшее их обеих на грани отчаяния.
Сквозь приоткрытое окно доносились отдалённые звуки города, в котором жизнь шла своим чередом, не замечая, как в этой крошечной кухне решается судьба. Где—то хлопнула дверь, раздался приглушённый голос, потом тяжёлый, мерный топот шагов по потрескавшемуся асфальту. Всё это звучало глухо, неразборчиво, как будто происходило в другом измерении, далёком и недостижимом. Здесь же, в комнате, время словно застыло, воздух стал густым, липким, наполненным ожиданием и чем—то ещё, неопределённым, но давящим на грудь.
