Лена сидела, не шевелясь, локти всё так же покоились на липкой клеёнке стол. Взгляд её упирался в пустоту, а лицо, освещённое тусклым жёлтым светом лампочки, казалось бледным, чужим, словно стертым от усталости. Тени под глазами залегли глубже, щеки осунулись, а губы выглядели сухими, потрескавшимися, как пересохшая земля после долгой жары. Она не смотрела на мать, но чувствовала её взгляд – тяжёлый, внимательный, проникающий внутрь, словно тот пытался пробиться сквозь её молчание, вытащить из неё хоть какую—то эмоцию, хоть какое—то чувство.
– Ты не спрашиваешь, зачем тебе в Москву, – наконец сказала Татьяна, и голос её прозвучал ровно, без нажима, без попытки заставить дочь ответить. Но в самой этой фразе было что—то, что делало воздух ещё плотнее.
Лена не ответила, а лишь чуть глубже втянула в себя воздух, как если бы собиралась сказать что—то, но передумала в последний момент, оставшись недвижимой. Она понимала, что мать ждёт её реакции, ждёт движения, взгляда, короткого вопроса, но внутри не было ничего, кроме усталости: вязкой, заполняющей грудь изнутри, не дающей дышать.
Татьяна прикурила, выдохнула дым медленно, будто смакуя, потом заговорила снова, безэмоционально, словно речь шла о чём—то далёком, неважном, не имеющем к ним никакого отношения.
– Там есть человек, который поможет.
Лена медленно подняла голову: не сразу, с запозданием, словно не до конца понимая, о чём говорит мать, словно эти слова не находили в её сознании нужного смысла.
Та даже не смотрела на неё, но погасила сигарету в жестяной банке, полной окурков, с привычной механической точностью, как будто в этот момент это было важнее, чем сама беседа.
– Брат Андрея. Леонид.
Лена нахмурилась, почувствовав, как внутри что—то сжалось. Андрей.
Она редко вспоминала его, старалась не думать, потому что мысли об этом человеке были словно старая рана – не кровоточащая, но ноющая, напоминающая о том, что когда—то всё могло быть иначе. Перед глазами всплыл его образ – мужчина с уставшим лицом, сдержанный, не многословный, но каким—то образом всегда державший их жизнь на плаву, пусть и без особой заботы, без теплоты, без попыток сблизиться по—настоящему, но хотя бы честный, без обмана, без ложных обещаний.
Он не говорил лишнего, не рассказывал сказок о лучшей жизни, не пытался выглядеть кем—то, кем не был. Он просто был рядом – до тех пор, пока его грузовик не съехал в кювет, оставив после себя лишь пустоту, ещё одну дыру, которую уже было нечем заполнить.
Лена сглотнула, провела языком по пересохшим губам, но не спросила ничего, не позволила себе высказать сомнение, потому что знала: мать всё равно скажет то, что хочет сказать.
Татьяна выпустила тонкую струйку дыма, наблюдая, как он растворяется в воздухе, оставляя после себя горький запах.
– Он живёт хорошо, – продолжила она, чуть наклонив голову, словно обдумывая, как лучше подать информацию, чтобы Лена приняла её правильно. – У него всё есть. В том числе сын.
Эти слова прозвучали в тишине кухни особенно резко, особенно отчётливо, словно в них содержался скрытый смысл, который ещё предстояло осознать.
Но Лена не сразу приняла смысл сказанного, не сразу сложила слова матери в единую картину, а когда смысл всё—таки дошёл до неё, он словно не укладывался в голове, не находил отклика в сознании, оставаясь чем—то чужеродным, отталкивающим и неприемлемым. Она чувствовала, как внутри поднимается медленное, вязкое раздражение, как где—то в глубине зарождается протест, но пока не могла выразить его, не могла подобрать слов, которые бы описали тот ком, застрявший в горле.
