– Папа говорит, что не надо обижать жаб, сравнивая с ними Буланкину, – вздохнула Моня. – Мне же только коробочку отдать. А потом поищем мостик через речку, чтоб пробраться к большому острову.
В дом Буланкиной, наверное, попадало мало солнца, потому что с двух сторон его тесно обступали вишни, затеняя окна и веранду. Между вишнями и забором росла сирень. В мае это, должно быть, смотрелось красиво (если, конечно, кому охота смотреть на дом Буланкиной), а все остальное время мрачновато. А за домом образовались заросли облепихи, но с той стороны окон все равно не было.
Высокая буланкинская калитка действительно не открылась, хотя они ее по очереди толкали и дергали. И состояла она из широких досок, составленных почти вплотную друг к другу. Прямо не за что ухватиться.
Носков махнул ногой, примериваясь к петлям для замка, но взмах получился слабый, и нога шаркнула по доскам.
– Ну-ну, зачем, деточка? – застрекотала Алевтина Семеновна.
– Ты чего? – сказала тетя Валя. – Можно и рукой постучать.
И ударила по калитке кулаком.
– Да если б я мог встать на петли, то как-нибудь перелез бы, – объяснил Носков. – Но высоковато. Может, табуретку принести?
– Погоди, давай еще постучим.
И тетя Валя стащила с ноги шлепанец. Носков решил помогать, колотить по доскам пяткой, но пятка колотилась тихо, как-то по-нарски или даже по-апрелевски. Впрочем, и от шлепанца проку не было, Буланкина не вышла. Вышла из своей калитки соседка, с которой Буланкина ругалась из-за черноплодки.
– Вот! Сейчас у Шуры Никитиной спросим! – обрадовалась тетя Валя.
И буланкинскую калитку оставили в покое.
Шура Никитина, которая стояла на мостике, согнувшись и держась за поясницу, медленно выпрямилась, и стала видна большая родинка у нее на левой щеке. Моне всегда казалось, что вид у Шуры немного страдальческий. И дело было не в спине, за которую Шура держалась, а именно в этой овальной родинке под глазом, напоминавшей темную, растекающуюся слезинку.
– Давно пора газон перед домом посеять, а я все с грядками с этими вожусь! – сказала Шура Никитина со страдальческим видом.
– Радикулит? – оживилась Алевтина Семеновна. – В таких случаях идеально помогает собачья шерсть…
Но тетя Валя перебила:
– Слушай, тут Машка должна передать Буланкиной лекарство от суставов. Может, она от тебя передаст? Там такая калитка, что за ней ни черта не видно! Да еще на замке.
– Так и от меня ни черта не видно. Вон! – Шура махнула рукой в сторону буланкинского дома. – Лес дремучий! На огороде разве что через сетку высмотреть. Вечерком приходите, она в жару не работает.
У кого, у кого, а у Шуры Никитиной на участке леса не было. Дом ее стоял среди грядок, которые она, несмотря на поясницу и родинку, тщательно пропалывала.
– В общем, Маш, придется Бабуле твоей подождать, – подвела итог тетя Валя.
– Оно и к лучшему, – прибавила Алевтина Семеновна.
«Уф-ф-ф!» – подумала Моня.
И тут Шура Никитина сказала:
– А ну-ко, идем.
И повела своей страдальческой родинкой в сторону дома Буланкиной.
Петляя между Шуриными грядками, Моня, Носков, тетя Валя и Алевтина Семеновна пришли туда, где начиналась граница между Шуриным участком и буланкинским. Начиналась она у металлического столба, к которому проволокой, тоже металлической, был примотан край сетки-рабицы. Сверху примотан и посредине, а внизу – нет. Шура взялась за нижний угол сетки и отогнула его.
– Все некогда починить, – сказала она. – Ты худенькая; может, пролезешь.
