– А надо ли? – засомневалась Алевтина Семеновна. – Придет потом соседка ругаться, что тут лаз… Что за срочность?
– Да Машка Бабулю свою выручает! – объяснила тетя Валя. – Чтоб той самой к Буланкиной не ходить.
– Ну, тогда, Маша, я не знаю, – сказала Шура. – Попробуй… Пролезешь, так пролезешь, не полезешь, так домой пойдешь.
Моне ничего не оставалось, кроме как встать на четвереньки и попробовать пролезть. А когда она пролезла, то, естественно, ничего не оставалось, кроме как сказать Шуре Никитиной спасибо. Носков хотел пролезть следом, но тетя Валя его остановила:
– Ты-то куда? Сейчас она тебя прихлопнет за позавчерашнее.
И Моня одна поползла на четвереньках сквозь облепиху, а провожатые остались за сеткой – ждать и рассказывать Шуре историю с воланчиком.
Под вишнями, по крайней мере, Моня не ползла, а шла, – правда, пригнувшись. А на дорожке выпрямилась в полный рост. Входная дверь была нараспашку, у крыльца стоял тазик с водой. Значит, Буланкина дома, и надо ее позвать. Собираясь с духом, Моня вдруг поняла, что забыла, как Буланкину зовут. «Мамочки! – подумала она. – Ну, почему мы от калитки ее не позвали! Уж тетя Валя-то помнит… Что же делать?» Делать было нечего, разве что смотреть по сторонам в надежде, что Буланкина где-то неподалеку.
Ничего примечательного неподалеку не нашлось, разве что навес, увитый девичьим виноградом. Под навесом стоял диван. Ничего себе! Никто из Мониных знакомых и никто из Бабулиных знакомых диваны в сад не выставлял. Деревянные скамейки, шезлонги, – это да. Но чтоб диван… Был он небольшим: если усадить на него маму с Бабулей, то папа бы уже не поместился. Диван стоял на высоких гнутых ножках, слегка похожих на лапы, спинка у него была волнистая, а обивка – темная. И он чем-то напоминал тот, что Моня видела в альбоме Серова. Не с Орловой, а с другой красавицей – в желтом платье. «Это что же, ему сто лет?» – подумала Моня.
В общем-то, бугристое сиденье, линялые цветочки на обивке, бахрома из ниток на узких подлокотниках намекали на то, что ему действительно лет сто. Но называть его старым было неудобно. Его хотелось назвать диваном со следами былой красоты. Диваном из прошлого. Музейным диваном!
И как странно смотрелся рядом с ним совсем не музейный тазик с водой. Еще один!
Тазик напомнил о Буланкиной. Оставлять коробочку с таблетками на крыльце Моня не решилась, в дом заходить было страшновато. Кажется, оставалось только уйти, и она пошла обратно по дорожке вдоль веранды. Может, кто-то другой уходил бы с легким сердцем, но Моня уходила с тяжелым. Сердце утяжеляла неловкость от того, что выручить Бабулю не удалось, и ей предстояло, видимо, самой идти к Буланкиной.
Моня свернула за угол, нырнула под ветки вишен, и продолжающее тяжелеть сердце заставило ее пригнуться ниже, чем в прошлый раз. Так низко, что перед глазами у нее оказалась граница между стеной и фундаментом буланкинского дома. Эта граница имела вид узкого деревянного карниза, – вернее, карнизика, – который опоясывал весь дом. Такой выступ шириной с ладонь был у них в товариществе на каждом доме, на Монином тоже. Стоять на нем было неудобно. Но вообще, если на него хоть как-то поставить ногу, ухватиться за подоконник раскрытого окна и потом подтянуться, то можно было с улицы влезть в комнату, – скучно же иногда входить черед дверь. И когда этот выступ попался на глаза, Моня подумала: «Надо бы заглянуть в окно». Если Буланкиной в доме нет, то уж точно ничего не поделаешь, и под облепихой она поползет уже не с тяжелым сердцем, а с легким. А если есть, то она постучит в окно, и Буланкина даже без имени-отчества поймет, что это к ней.
