– Доброе утро! – поклонилась она Буланкиной.
– Здрассте, – буркнула Буланкина и захлопнула калитку.
Алевтина Семеновна заглянула Моне в лицо с таким видом, будто хотела проверить, не поднялась ли у нее температура.
– Идемте! – шепнула ей Моня, и от буланкинской калитки они поспешили к Шуриной.
– Ну, что? – подскочила к ним тетя Валя. – Отдала? Что ты там видела?
– Музейную мебель, – ответила Моня.
– Ишь ты! – заметила Шура Никитина.
– И много тазиков с водой. Она в них мочит ноги.
– Я ж говорю: ни к чему ей лекарство! – возмутилась тетя Валя. – Если б суставы болели, она бы куталась, а не баландалась бы в холодной воде. Тьфу! Зря только время потратили.
Носков поглядывал на Моню озабоченно и, кажется, хотел выяснить, не пытались ли ее заколдовать, но не стал при взрослых. Моне-то было уже все равно, слышат они, или нет.
– Прикинь: Буланкина катит бочку на наш душистый горошек, – пожаловалась она. – Говорит, если я его не выброшу, Верке будет плохо!
– Душистый горошек! – воскликнула Алевтина Семеновна. – Это ведь мой любимый цветок! Розы на первом месте, он на втором. Почему же я его у вас еще не видела?
– Горошек у Машки шик-карный в этом году! – подхватила тетя Валя. – Она же его мимо меня домой тащила.
И прибавила, наклонившись к Моне:
– Ничего с ним не делай, слышишь? Буланкина все вр-рет!
У калитки Алевтины Семеновны дожидались Бабуля с Горошиной.
– Вот они, мои дорогие! – застрекотала Алевтина Семеновна, обращаясь, в основном, к Горошине. – Какие прекрасные у меня сегодня гости! Мы сейчас пойдем нюхать розы, потом будем читать стихи, а потом, может, еще и сами что-нибудь сочиним…
– Ну, я уже сочинила, – сказала Горошина.
– Серьезно? Так почитай нам, пожалуйста!
Горошина с торжественным видом проговорила:
– Город такой тоскливый,
Город такой визгливый!
– Умница! – похвалила тетя Валя. – Так и есть. На даче лучше.
– Боже мой! – вскричала Алевтина Семеновна. – Растет вторая Вера Инбер! Ты знаешь, что стих про сороконожку придумала Вера Инбер? Тоже Вера, ты представляешь?
Горошина закивала, будто и вправду представляла.
– Мы пойдем, – шепнула Моня Бабуле, но Алевтина Семеновна услышала.
– Как! А розы? Ты еще не видела, какой у меня сорт! Все время забываю, как называется. «Барбара Остин», или что-то вроде того… А Альбертик знает стих про сороконожку?
– Мы в лесок…
– Вы подумайте! Им в лесок! Ну, идите, деточки. Пока!
– Да. Пусть гуляют, пока не застроили! – заметила тетя Валя. – На розы еще насмотрятся.
– А чего это она нас деточками все время зовет? – проворчал Носков.
– Забей! – сказала Моня. – Зато ее на дух не выносит Буланкина.
– Вот тут я познакомилась с тетей Машей со второго сектора, и она мне подарила душистый горошек, целую охапку, – сказала Моня, когда они с Носковым дошли до болота. – А эта дура Буланкина только что заявила, что тетя Маша – лихомара, и теперь она по этому горошку найдет наш участок и утащит Горошину в болото!
– Ты еще не знаешь, что мне заявила Ба, – отозвался Носков. – Что меня назвали Альбертом в честь Эйнштейна!
– Кого? – переспросила Моня.
– Эйнштейн, фамилия такая. Он тоже был Альбертом и придумал теорию относительности. А зачем мне быть Альбертом, если я Носков, а не Эйнштейн?
– Эйнштейн, пожалуй, получше, чем Нарский, – заметила Моня. – Может, тебе на него потом Носкова поменять…
Они обошли болото, поднялись на бугор и стали спускаться на дно бывшего пруда.
