Литания Демона - страница 25

Каймой алых кольев, увенчавших бездну, распускались удовольствия, увлекая в свои жесткие конвульсии пышные ярко-красные бутоны, облаченные в кожаные черные ремни. Они глумились над невинной красотой, и антрацитовые волосы, обволакивая похоронными жгутами мускулы и блудные изгибы, влачились вслед за плетками, что со свистом рассекали кладбищенские оргии и извращенные будуары, – их мохнатая мерзость цвела в потусторонних ласках, когда ужасные супостаты падали ниц перед шипами каблуков. Жаля своих рабов и врагов, тварь плела заманчивые тенета из веревок, и пурпур их психоделических каркасов обнажал вульгарность наслаждений, грехов и смерти, и те, воскрешенные среди табу и зверских аппетитов, нападали на униженных пленников, распластанных в агонии перед паучьим латексным ложем. Обагренные кровью балдахины воплощали любовь, которая подчинялась ударам и безжалостным дрессировкам, калеча обетованный колючими ошейниками и заточенными жалами рай.

Темная комната, погруженная в полумрак черных, свисавших с кружевных люстр кандалов, тонула в алом тумане, который исходил из красных витражей окон, источавших потустороннее, ужасно-психоделическое сияние. Оно еще более оттеняло контуры, распускаясь в черном чертоге, как бутонообразный латексный плащ цветка, чья отравленная гладь лоснилась пурпуром и сладострастными изгибами. Эти поврежденные извращениями формы разлагались в алых темницах наслаждений, и исступленный голод охватывал одержимостью хребты изогнутых подчинением спин. Алтарные зеркала нависали над тяжелыми портьерами, создавая иллюзию их отторгнутого изгнания, когда они, струя траурные каскады своих балдахинов, стекали по кладбищам пола, обволакивая надгробия и пурпурные сети веревок, расползшихся среди блудных жертвенников. Повелительные удары указкой наполняли хоральным эхом могильно-красный альков, дабы он, наполненный мраком и угольно-красными видениями мученичеств, хранил угрожающий облик госпожи, облаченной в вуали и агатовые арабески паучьих членов, что клацаньем мохнатых конечностей оглашали могильную, содомическую пустоту, окаймляющую спиралями алые тенета.

Коррумпированная красота парафилизма обуяла испорченную темноту, завладела траурной мессой доминирования, когда хозяйка сетей спускала черные косы к кожаному ложу, распустившемуся красным упадком, как алеющий черными зубьями остов. Красота гнили цвела подобно кроваво-красным бутонам, и ее благоухание пестрело среди мрачных занавесов и бархатных пологов, где живое, совокупляясь с мертвым, обретало воскресение среди веревок и садистских атрибутов и где власть темного фетиша становилась столь же притягательной, сколь и тяга к мучениям и убийствам. Шантаж, благоухая в избытке, сочился, как спелый плод, чья кожура, изъеденная рубцами и стигматами, лоснилась, словно кожа, отстеганная палками. Узурпированная библия истекала греховной мерзостью влажных, плотоядных и гнилостных цветков и демонстрировала смерть своим эротическим зверством, которое, одержимое агоническими схватками и блудными потенциями, украшало ядовитыми букетами кровавое пиршество феминной жестокости и монструозного матриархата, – их лепестки блестели экзотической отравой и трупным зловонием, привлекая в свои зубастые капканы доверчивых мух.

Как ловкая прядильщица, госпожа оплетала волосами могилы алых, как кровь, будуаров, и они, заволакиваемые черными космами, покоились в глубоком трауре, указки и плети коего хлестали гладкие – латексные и кожаные – поверхности, ублажая их заунывные стоны повелительными ударами. Фетишизация их красных татуировок отпечатывалась на плоти, врезалась в кожу, как ужасная привилегия, дарованная услужливому рабу его опасной хозяйкой. Ужас, притягиваемый ее туго затянутым красным корсетом, трансформировался в гадкие переплетения конечностей, и видения апокалипсиса пронзали пестро-пурпурные торшеры ажурных ламп, завлекая их в капкан арахновых сетей. Гнет порабощения и издевательств посягал на латентный фетишизм, разверзшийся, точно пунцовое влагалище огромного цветка, чей стебель пульсирующим, лоснящимся членом огибал шипастый шест, устремляющийся ввысь, к темно-красному потолку и кружеву портьер, опущенных до надгробных плит, что, ублаженные ласками красных ногтей, застыли в похотливом ожидании черных удавок, сомкнувшихся у их цветущих садизмами изголовий.