– Колбасу порежь, – кричал Столов и просил переодеться в свежее белье. – Рубашку чистую дай.
И бедная Прасковья не знала, за что хвататься.
– Галку поднимай, – кричал Столов. И пусть схоронится, и чтобы не слышно!
С рубашкой для мужа и колбасой Прасковья бежала в комнату дочки. Столов – за женой и рубашкой.
С божьей помощью вроде бы собрались и пошли встречать сватов.
В халатах и тюбетейках выходцы из Таджикистана стояли молча, словно воды в рот набрали. Старик отец и трое сыновей: высокий, стройный Муста, худой, с желтым больным лицом Шавкат и самый младший, семнадцати лет, Зариф. Муста в отличие от братьев и отца был, как и вчера, в галстуке и костюме.
В качестве помощников с Таджиками были русские женщины в нарядных ярких платках и в длинных юбках. Румяная дородная Проскурина, как командир, впереди всех кружилась и махала батистовым надушенным платочком, все равно как красна девица. Деревенские в отличие от таджиков весело переглядывались и по-доброму посмеивались и подшучивали над всем вокруг и друг над другом, как бывает в русских деревнях на сватовстве.
– Это который зять? – тихо спрашивал Гаврила Прокопьевич у жены.
– Наверное, тот, что молодой.
– Да вроде ничего!
– Да они же все на одно лицо. Слава богу, хоть додумались баб взять, а то и по-русски, наверное, не понимают, – вздыхала Прасковья.
– Цыц. Тоже мне наука жениться!
Прасковья Игнатьевна улыбалась, показывая ряды белоснежных зубов знакомым бабам.
Проходили минуты, а старик Фирдавси продолжал стоять, как вкопанный, хоть с пушки стреляй.
– Да что это они! – заволновалась Прасковья Игнатьевна. – Не нравится им что ли. Почему не заходят?
– Стесняются, – засмеялась хитрая Проскурина. Сейчас, сейчас я их приведу.
– Давай удружи, соседушка, научи, – просила Прасковья.
Проскурина подскочила к Фирдавси, самому старому и главному.
– Пошли, что встал, пошли, – и схватила старика Фирдавси за рукав.
А он взял и с силой одернул руку, и если бы Проскурина не отскочила, то, наверное, и огрел бы наглую непочтительную бабу, так он на нее «зыркнул». Все, теперь уж не у себя дома и честь знай.
Прасковья ахнула.
Валька, шельма, засмеялась.
– Это он шутит так. Шутит, – закричала находчивая сводница, а сама шептала:
– Что стали? О, дурни, пошли, пошли. И пошлет же бог! Да чтобы вы все издохли! Деньги все равно не отдам, – и громко засмеялась. – Идут, идут сватья. Встречай, теща, Свекра!
Старик Фирдавси погладив бороду, пошел на двор.
– Ну, слава богу, – перекрестилась Прасковья Игнатьевна.
С улыбкой Проскурина подметала рыжей юбкой дорогу перед новоявленным свекром, а мысленно корила себя, что дура, взяла всего двести рублей.
«Хлопот будет с ними на тысячу», – думала Проскурина.
– А что же жених не идет? – шепотом спрашивала Прасковья у мужа.
– Да помолчи. Наверное, положено так. Отец смотреть невесту будет. Добро пожаловать, проходите, – взволнованно говорил Гаврила Прокопьевич.
Фирдавси зашел в небогатый дом колхозника Столова.
Дом был из трех комнат, одной большой, что была и за кухню и за зал, где принимали гостей, и двух совсем маленьких, какие были спальни Гаврилы с Прасковьей и Гали. Некрасивые, грубо выполненные проемы в стене, словно какие-то черные дыры открывали путь в комнаты, пугая духотой и полумраком. И что только радовало глаз, так это набеленная печь, украшавшая комнату, все одно, что начищенный сверкающий самовар украшает чаепитие.
