До свадьбы Галя так и не увидела своего будущего мужа. Вся связь с новой родней осуществлялась через Проскурину.
Гаврила Прокопьевич ходил по Мечетки гоголем, гордо и высоко неся седую голову. Это был уже стареющий, болезненный мужчина, но, несмотря на свои болезни и беды, он еще проживет двадцать лет. Предстоящая свадьба разом преобразила Гаврилу. Как тот старый стол, обреченный пропасть в кладовой, может себя еще показать, накрой на него деликатесы, Гаврила ослеплял. Прежде не зная, куда девать себя от насмешек, он теперь ничего не боялся и ходил с ровной спиной, красиво расправив широкие плечи. Его Галя, как тот гадкий утенок, которого клевали все, кому не лень, вдруг в одночасье обрела ореол лебедя, и теперь только ленивые не говорили о предстоящей свадьбе. Гаврила Прокопьевич только что не летал.
– Гаврила! – останавливали Столова знакомые мужики. – Неужто не брешут?! Засватали Галку?
– Что она хуже ваших? Пришло время, и засватали, – отвечал Столов как само собой, как будто ничего особенного.
– И свадьба скоро?
– Скоро!
– Да брешешь!
– Да что мне с этого!
– Так ты это, смотри, не посрамись перед татарами, – смеялись мужики. Сало им не давай!
– Да что, я не знаю?!
– Да не скажи! – улыбались мужики. Вон Валька трепалась, ты свиней резать собрался. Попридержал бы.
Столов ругался, мужики смеялись.
– Не татары они, – говорил Столов.
– А кто ж?
– Да то ли таджики, то ли…
– То ли узбеки, – смеялись мужики.
– Да ну вас! Вот посмотрим, когда вы выдавать станете, – и Гаврила расправлял «крылья» и бил козырем теперь уж мелкую карту язвивших прежде над ним мужиков. – И то еще неизвестно! Будет ли оно вообще на что смотреть!
Мужики прикусывали языки, а Столов гордый отправлялся домой, но когда приходил, не находил себе места. Волновался, переживал, чтобы все не хуже, чем у других свадьба была. Ссуду не стал брать, но снял все деньги, что были на сберегательной книжке. Все, что за долгие годы накопил рядовой колхозник, поместилось в кармане – сорок новеньких банкнот по двадцать пять рублей, ровно тысяча. На книжке осталось всего лишь несколько рублей, чтобы только не закрывать счет.
И в тот же день, как сговорившись, Проскурина принесла деньги от семьи жениха.
– Вот! – громко, торжественно сказала Проскурина и хлопнула пачкой красных десяток об стол, и следом еще высыпала кучку купюр по сто рублей.
– Сколько ж здесь?! – крестив руки на груди, спрашивала Прасковья, перепуганная большими деньгами.
– Две тысячи!
– Сколько?!
– Нечего, мало еще. Вон, какую девку берут!
Столов молча достал из кармана деньги, снятые с книжки и положил к остальным до кучи.
– О! Гаврила, ты, что же это, с книжки все деньги снял? – спросила Проскурина.
– Да, снял!
Прасковья Игнатьевна смотрела на мужа с гордостью и с тревогой одновременно.
– Прибереги! Не хватит, еще стребую.
– Мы не нищие!
– Да, ну и не богатые!
– Мне дочь один раз выдавать!
– Ладно, сам смотри, – махнула рукой Проскурина. А если по совести, не облезли бы! Старший сын у них, оказывается, хирург в Зернограде. Он их и перевез сюда, шайку дармоедов. А хирург, говорят, неплохой, у нас в Ростове учился. Сам в Зернограде живет, а им, стало быть, дом в Гуляй Борисовке купил. Без хозяйства отец, старый черт, не может. Баранов ему подавай! Нигде, кроме старшего Ми… Как его там, а Муста! Так вот, кроме Мусты никто не работает. Тунеядцы! Куда власти смотрят?! Статью за тунеядство никто не отменял.
