Накрытый на скорую руку деревенский большой стол стоял у окна и бросался в глаза скорее не за кусками, а тем где на столе то или иное блюдо занимало место. Копченая колбаса, нарезанная по-деревенски, толстыми кружочками, покоилась на тарелке в самом центре стола как главное мясное блюдо. Отварная же красавица курица стояла скромно на уголке. Пахучая селедка в селедочнице – рядом с колбасой. Запечатанная бутылка водки все равно, что командующий в окружении подчиненных из десятка граненых стаканов, расставленных по всему столу, как в столовой, стояла с краю, как говорится, под рукой.
– Что же он и искать станет? – шепотом спрашивала Прасковья у мужа.
– Так позовем. Тоже придумала! Галя! Выйди, дочка, – позвал Гаврила Прокопьевич.
Галя робко, не поднимая глаз, вышла в лучшем, какое было у девушки платье, купленном в городе. Кримпленовое зеленое платье смотрелось на Гале, как старый пиджак на пугале в огороде. Оттопыривалось на бедрах, а большая грудь, казалось, вот-вот разорвет ткань и вырвется на свободу. Старик Фирдавси не смотрел на одежду; будь Галя в шелках, а внутри испорченной, старик ушел бы, посылая проклятья дому и, наоборот, в грязном мешке разглядел бы ценность, как бы ее не измазали сажей. Прямо какая-то детская неумелость себя держать, словно волна накрыла старика с головой, и он в каком-то восхищении смотрел на некрасивую, но чистую, нетронутую молоденькую девушку. Несмелую, мягкую, как глина, с которой можно было слепить все, что угодно: покорную жену, хорошего слугу, все, что только пожелает сердце. А эти плечи, руки.
Старый Фирдавси, имеющий свой взгляд на женскую красоту, одобрительно закивал головой.
– Харашийя, харашийя, – неправильно, с ошибками говорил Фирдавси, кивая головой. – Русский красовица, красовица!
Все обрадовались. Столов загордился.
– Вот тебе и корова, – шептал осчастливленный отец
Прасковья расплакалась.
– Иди, дочка, иди, – сказал Столов, и Галя обратно ушла в свою комнату.
Фирдавси одобрительно закивал головой
– О, черт лысый, – сквозь зубы цедила Проскурина.
И старик, проводив взглядом Галю, стал выходить.
– Да куда же он, куда?! – испугалась Прасковья.
– Не бойтесь. Понравилась, никуда теперь не денутся, – сказала Проскурина. Уже любят, любят – куда денутся.
– А как же договариваться?! – не успокаивалась мать.
– Договоримся, договоримся. О чем сними говорить. Они за все заплатят.
– Что значит, за все заплатят, – зажегся Столов. Мы хоть и не богатые, но и не нищие. Я ссуду возьму! Будет наша Галка не хуже других. Свиней зарежем.
– Гаврила, ты, что ли с дуба свалился, они свинину не едят, – рассмеялась Проскурина.
– Ну и черт с ними, я им барана куплю.
– Да господи, сиди ты, богач. Пусть платят, вон какую девку берут. Наливай лучше, думала уже слюной изойду, слава богу, ушел. Черт с бородой.
– Наливай, наливай, – захлопотала Прасковья. Бабы, подходите к столу, подходите.
Гаврила Прокопьевич стал разливать по стаканам водку.
Бабы с азартом, как дети, берут конфеты, взяли по кусочку копченой колбасы, а от остального вежливо отказывались.
– Ну что давайте, бабы, за счастье молодых, – сказала Проскурина высоко поднимая стакан.
– Слава богу, слава богу, пристроили, – крестилась Прасковья. А все же боюсь, бабы.
– Да нормальный мужик. Понравилась Галка.
– Правильно, Гаврила, дело говоришь. Дело, – сказала Проскурина. Если бы оно из-за страху бабы замуж не шли, и не было никого.
