Стюард поставил на край стола, напротив Танечки, которая сидела у прохода, подносик, на него чашку и в эту чашку пустил из никелированного кофейника дымящуюся струю.
Танечка тут же подносик подхватила, и, уже вжившись в положение секретаря, стала разворачиваться в сторону Карагодина. Стюарт толкнул коляску по маршруту вдоль прохода, чайники–кофейники неожиданно громко звякнули, Танечка повернулась на этот звук и…
Карагодин инстинктивно отпрянул назад и даже подобрал ноги, но поздно: чашка опрокинулась, и огненный кофе выплеснулся на правую ступню, ничем не защищённую, так как, желая дать отдых ногам, во время трапезы он под столом новые туфли снял.
– Господи, – выдохнула Танечка.
Карагодин, превозмогая боль, улыбнулся незадачливой референтше кривой улыбкой:
– Ерунда, не бери в голову, – неожиданно переходя на «ты», сказал он. И стал промокать носком левой ноги ошпаренную правую. Боль как-то незаметно рассосалась.
Танечка прихватила предплечье соседа.
– Господи, какая же я росомаха… какая дура! Очень болит?
Карагодин, частично преодолевший болевой шок, прикрыл ладонью танечкину лапку, и ощутил себя настоящим мачо, которому всё нипочём.
– Во-первых, ты не росомаха и не дура, а во-вторых, нам в этой жизни предстоит ещё масса трудностей. Но мы их преодолеем.
– Господи, какой ты сильный, – восторженно выдохнула Танечка. – Я никогда не встречала таких сильных мужчин… Ты меня ненавидишь?
– Прекрати, чтобы большей этой чуши не слышал, – строго сказал Карагодин. – Главное, что мы встретились.
Танечкина лапка судорожно сжала предплечье соседа, она ткнулась в его ухо, внутренне прошептала: «Милый, милый, милый», – но вслух ничего не сказала.
Соседи, которым никелированная телега и стюарт заслонили самое интересное, увидели лишь идиллический финал драмы, деликатно его не заметили, допили свой чаёк, и смежили глаза, откинувшись на спинки кресел.
Савойский отчётливо похрапывал.
Карагодин вытянул из под колен «Арарат», налил Танечке, налил себе.
– За нас, – значительно сказал он.
– За нас, – прошептала Танечка.
Наркоз подействовал самым волшебным образом, через минуту боль ушла совершенно. Одушевлённый новой дозой элексира Карагодин страстным полушётотом понёс откровенную пургу: о всемирном проекте, о важной роли Танечки в этом проекте, о том, что она будет иметь долю в бешеных гонорарах и премиях концессионеров.
Танечка пребывала в каком-то сомнамбулическом трансе, чуть не подстанывала от сказочных этих речей. Вдруг сказала неожиданно трезвым голосом:
– Я согласна. Главное, что мы встретились. Но я хочу, чтобы всё было по-человечески. Я полечу в Лагос, объяснюсь… улажу все дела. И тогда прилечу. Всё должно быть по-человечески.
Карагодин пощупал ногой ошпаренное место, снова почувствовал слабую, но какую–то нехорошую боль.
– Наверное, ты права, всё должно быть по-человечески.
– У тебя есть чем записать?
Карагодин достал из внутреннего кармана красивый «паркер», подарок Дарьи.
Танечка зацепила бумажную аэрофлотовскую салфетку, разгладила её и, по-школярски прикусив нижнюю губку, что-то на ней написала.
– Это мой… ну наш, домашний телефон. Позвонишь мне, как вы устроитесь в гостинице. Звони в среду утром, после девяти, не раньше. Раньше нельзя.
Карагодин сложил салфетку и засунул её в нагрудный карман пиджака.
