– Весна-то какая, полноводная, – мысленно протянул Владимир Сергеевич, выходя на балкон.
– Не залило бы озимые – продолжил он, смачно жуя в зубах еще непочатую беломорину.
Утро выдалось весьма солнечным, нежные весенние лучи слепили, но в тоже время тепло ласкали лицо. Так что нужно было либо терпеть, либо плюнуть на всю это красоту.
«Не залило бы озимые», – мерно протянул в мыслях Владимир Сергеевич и принялся чесать то место, что он гордо величал животом, однако остальные предпочитали коротко и ясно именовать пузом.
Владимир Сергеевич числился штатным бездельником в еще более штатной компании, так что в свободное от своего празднества время, коего было предостаточно, он мнил себя мыслителем и, выходя на балкон, решал судьбы мира. На сегодняшний день весь мир, в лице Владимира Сергеевича, был в рабстве озимых. Что такое озимые, наш герой знал только по простой и вполне доходчивой колонке из Малой советской энциклопедии, однако важность данных посевов казалась ему сейчас самой значимой.
Пошарив по карманам рейтуз советского образца и найдя искомый предмет, а именно коробок спичек, заботливо произведенных на фабрике города Балабаново, Владимир Сергеевич приступил ко второму по значимости, после почесывания выпуклых мест тела, ритуалу – воскуриванию папирос «Беломор». С первой же тягой этого божественного и, несомненно, мужественного табачного продукта его сознание отринуло и озимые, и весну и даже отсутствие каких бы то ни было денежных знаков, которое так волновало его еще вчера вечером. Утреннее курение на балконе оказалось сродни катарсису или нирване, которую так упорно ищут индийские йоги. Обрядившись в сари, можно было бы блуждать по необъятным индийским просторам и, подобно Махатме Ганди, вещать о непротивлении насилию или на худой конец раздавать разнесчастным йогам курево, созданное по одному только Богу известному ГОСТу.
В этом помещении сложно было воспринимать себя жильцом, и Владимир Сергеевич, единственное обитавшее в его недрах существо, был скорее директором музея, нежели постояльцем. Пестрые раритеты разного возраста занимали почти все жизненное пространство. Громоздкий ореховый гарнитур, состоящий из буфета, тумбы и книжного шкафа, уже не мог досчитаться прочих своих элементов, но цеплялся за каждый квадратный сантиметр, врастая в стены толстым слоем пыли. Эти элементы мебели, будто матрешки, заключали в себе предметы более мелкого масштаба, но, как могло показаться, более высокой значимости для хозяина.
Сам хозяин шутливо называл свое обиталище пирамидой. В этом была определенная доля правды – количество подношений, принесенных и оставленных здесь, превосходило мыслимое и немыслимое понимание. Отличием было полное отсутствие интереса со стороны Британского музея к этой окостенелой сокровищнице.
Владимир по-отечески заботливо консервировал саму атмосферу в помещении обильными пластами пыли. Местами она уже лежала многослойной твердой коркой, не дающей никакого доступа к естеству пожранных ей вещей.
Отдельный интерес вызывали старые оконные рамы, испещренные трещинами краски. В их межстекольных бойницах россыпью лежали мумии почивших солдат-насекомых, отдавших свой последний долг королевству, но так и не обретший должные почести и покой погребения. Должно быть, это была величайшая трагедия, давно разразившаяся на полях былых сражений. Во всяком случае, такой вариант льстил Владимиру Сергеевичу гораздо больше, нежели планомерное накопление тушек инсектов в столь подходящем для них месте.
