На верхней полке буфета стоял набор узбекских пиал с легкими сколами по всему диаметру. Рядом, наезжая друг на друга, теснились статуэтки из гжельского фарфора, ракушки, салатницы, наполненные значками, оторванными пуговицами и монетами. По бокам эту картину обрамляли две небольшие вазы, удерживающие желтоватые от времени зефирины хлопчатника. Ниже, за стеклом, как почетный экспонат, красовался набор чехословацкого хрусталя. Этого государства больше не существовало, но сохранившиеся бокалы так и не смогли определиться с национальной принадлежностью. Графины, стопки – вся парадная утварь молчаливо ждала своего часа за стеклом витрины.
Стену укрывал традиционный пылесборник каждой уважающей себя советской квартиры – ковер с психоделическим геометрическим рисунком. Вокруг него на стенах толпились вымпелы бывших достижений народного хозяйства, панно, фотографии в массивных запыленных рамах.
Там, где место на стенах слегка расступалось, жизненное пространство отвоевывали массивные книжные полки. Своих функций они не выполняли, так как были заставлены прочими мелкими, но не менее памятными сувенирами. Отдельный экспонат представлял собой неуклюжий книжный шкаф на раскоряченных ножках, доверху забитый всевозможной популярной литературой. Популярность ее можно было оспорить, так же как и литературный вклад, однако эти масштабные труды все же присутствовали в коллекции, исполняя роль декора и придавая хозяину вид и статус интеллектуала. Верхнюю полку заполняли серые книги, на корешках которых некрасивым черным шрифтом красовались три волшебные буквы, известные каждому человеку, который хоть раз сталкивался с советской литературной историей, и буквы эти были – ЖЗЛ.
Владимир Сергеевич долгое время пытался понять, чем же знамениты большинство этих несомненно выдающихся и замечательных людей, но к своему стыду, мог узнать только порядка одной четвертой из смутно знакомых фамилий.
Чуть ниже находились произведения так называемой зарубежной литературы, дозволенной к изданию в недрах советского общества, – считалось, что эти книги не способны отравить сознание советского человека. Были там и Майн Рид, и Джек Лондон, и прочие, как Владимиру Сергеевичу казалось, классики мировой литературы.
Самый нижний ярус этого ларца знаний занимали огромные художественные альбомы. Тома громоздкого формата А4 в тяжеленных переплетах обладали пристойным качеством печати и большим количеством фотографий и репродукций, предлагая каждому, кто дерзнет их коснуться, погрузиться в прекрасный сон мирового искусства.
Отдельным пластом художественных реликвий, которым владел Владимир, были элегантные произведения, выполненные в ныне забытой и не очень популярной технике выжигания по дереву. Персонажи детских сказок, олимпийские медведи и прочие доступные советскому ребенку лекала радостно смотрели на него с этих полотен.
Все вершины книжных полок были заботливо увенчаны расписными глиняными горшками с вонзенными в них мертвыми растениями. Высота нахождения этих предметов совершенно не позволяла среднерослому Владимиру Сергеевичу осуществлять своевременный полив своего урожая, и в результате все они застыли в холодной красоте смерти.
Возможно, из-за всей этой едкой атмосферы ему и приходилось закалять свой организм ежедневным курением. Уму нормального человека было непостижимо: как можно не просто находиться на подобной исторической свалке, а ежедневно проводить на ней так много времени. Этот ядовитый воздух наполнял его легкие ежеминутно, ежесекундно. Должно быть, папиросный дым служил горьким лекарством и тяжелым противоядием. Со своего исторического насеста Владимир продолжал следить за окружающей его и не его действительностью, замечать детали сегодняшнего дня, изредка оборачиваясь на день вчерашний, и предаваться мыслям, буйно кипевшим в его взъерошенной и давно немытой голове.
