Ты улыбаешься:
– Знаешь, все будет хорошо. Даже если и не с нами.
Они кричали, когда обливали меня бензином. «Чудовище! Убийца женщин! Пожиратель детей!» А я смеялся, когда они кидали в меня факелы. Я смеялся даже тогда, когда моя кожа, чернея, сползала на пылающий хворост. Я смеялся, даже тогда, когда от моего лица остался лишь улыбающийся череп, а горящий язык вывалился изо рта.
Я смеялся над их стараниями уничтожить меня. Уничтожить так, как могут уничтожать люди – без остатка, чтобы даже память сгорела вместе с моими костями. Но я только смеялся, потому что я не мог умереть. Потому что я смотрел в их глаза и видел там себя. Я слышал их крики, и в каждом из них далекими нотками скользило мое имя. В каждом их движении, в каждом их взгляде, в каждом вдохе и каждом выдохе. Везде был я. Меня называли по-разному, а собственное имя давно стерлось из памяти. Местные называли меня Похоть.
– Похоть? – переспросил доктор Кровин.
– Да, – Смолкин кивнул.
– И что ты чувствовал во сне, будучи… эмм… Похотью?
– Сначала боль и жжение, как будто меня действительно сжигали на костре. Потом боль исчезла и осталась только жалость к тем, кто пытался меня убить.
– Почему ты жалел их?
– Потому что они не понимали простой истины: пока они живы – буду жить и я. Поэтому я и позволял им иногда устраивать показательную казнь себя самого, просто чтобы хоть чем-то их порадовать в их короткой жизни.
– Ты действительно убивал женщин и детей во сне?
– Я не убивал их, – Смолкин откинулся на спинку кресла, – я наказывал их за грехи. Тех, кто потакал своей похоти, я казнил и отправлял к Высшему.
– К Богу?
– В моем сне не было такого понятия, как Бог. Я думал о нем, как об Отце или Высшем.
– Довольно занятно.
Доктор Кровин задумчиво теребил подбородок. На улице тем временем начался дождь и его шум заполнил весь кабинет от входной двери до книжных полок у Смолкина за спиной.
– Хорошо, – произнес, наконец, доктор, – это был твой первый сон?
– Да, – Олег не отрываясь смотрел за окно. – Я проснулся от собственного смеха. И тут же ринулся в ванную – мне казалось, что я все еще горю. Но, как понимаете, все было в порядке. Потом пришла боль. Будто мне всадили в голову раскаленную кочергу и начали выкручивать мозги. Представьте, доктор, что вы прожили жизнь, полноценную жизнь, и вот вы на смертном одре, тьма накрывает вас. И вы просто просыпаетесь. Это был сон, вся ваша жизнь, но вы помните все о ней, каждый день, каждое чувство, каждого человека, каждое событие и каждую мысль, когда-либо пронесшуюся в мозгу. И вся эта память о жизни, прожитой во сне, пытается уместиться в одной одуревшей голове по соседству с вашей настоящей памятью. Чувства, нервы, образы, – все это переплетается, путается, пытается найти свое место в клетках серого вещества. И это больно. Мне понадобилось три часа, чтобы голова перестала болеть, а мозг перестал крутить калейдоскоп из моих и Его воспоминаний. Потом был кофе и душ, стало легче, но воспоминания об увиденном не давали мне покоя.
– Какие это были воспоминания? В смысле, как ты вспоминал об увиденном – как о сне или как о прожитом дне?
– Как о прожитом дне? Как о прожитой жизни.
– Ты помнил всю его жизнь?
– От первого Его дня до первого моего сна о Нем.
Доктор Кровин задумчиво теребил в руках пачку сигарет, как бы размышляя, закурить или нет.
– Расскажешь? Мне было бы очень интересно познакомиться с Ним.
