– Не обижу, – хриплю, выпуская изо рта вкусную бусинку. – Знаешь же.
– Знаю, – тихо вздыхает Ната.
Я упиваюсь ее телом. Как тогда, на мой День Рождения. Сначала наслаждаюсь малышками. Потом стягиваю штаны вместе с бельем и припадаю к ножкам, поднимаясь выше, к “десерту”, вкус которой, кажется, я помню до сих пор.
– Османов! – протяжно стонет Птичка, когда я добираюсь до лакомого "кусочка" и с наслаждением упиваюсь им.
Но, в отличие от прошлого раза, я не способен удержать себя в руках. Продолжая подводить к пику Наташу, освобождаю готового на все бойца. Чувствую, что Птичка балансирует на грани экстаза. Резко поднимаюсь к ее лицу и впиваюсь в рот, давая ощутить ей собственный вкус.
А затем одним толчком врываюсь в Нату.
Твою мать!
Хочется спросить, слышал ли Стрельцов про супружеский долг, но язык буквально отказывается язвить. Я в ней. Это какое-то сумасшествие. Моя хрупкая, нежная, узенькая, словно девочка, Птичка.
Всматриваюсь в ее, словно ставшие ярче, глаза. Сожаления в них определенно нет. Удивление, благодарность и желание.
Даю ей немного привыкнуть, ощущая сопротивление и напряжение внутри, зацеловываю шею и лицо. Чувствую, что расслабляется, сама поддается вперед, и начинаю двигаться. Между нами не секс. Нет.
Люблю. Бесполезно отрицать. А она… Сейчас она позволяет мне любить ее.
Птичка не стонет наигранно громко, не орет, словно резаная, а будто поет, сладко, хрипло, невероятно эротично. Мой голод, возникший с момента той самой встречи, давит изнутри, желая получить освобождение. Но мозгами я этого не хочу: упиваюсь, наслаждаясь Натой, словно снова живу полной жизнью.
– Андрей, Боже, – тихо щебечет моя любимая.
А затем Птичку начинает трясти, она мечется подо мной, словно бы пытается сбежать, я ускоряюсь, и нас накрывает одновременно.
Кажется, что лопаются глаза и барабанные перепонки, потому что я глохну, слепну, и кажется, что вообще умираю, потому что не получается сделать вдох. Меня колбасит, как никогда в жизни.
Единственное, что мне удается – это рухнуть рядом, втискиваясь на сиденье узкого, не разложенного дивана, чтобы не раздавить Птичку.
– Это было… – сбивающимся голосом шепчу, обнимая любимую.
– Ошибкой, – резко перебивает меня срывающимся голосом, вырываясь из объятий.
Резво подскакивает стыдливо прикрываясь руками и практически убегает на другой конец комнаты.
Смысл услышанных слов медленно доходит до меня. Злость поднимается из глубин сознания.
– Ошибкой? – рычу на Нату, которая даже не делает вид, что жалеет о сказанном. – Твою мать, Стрельцова!
Неторопливо натягиваю трусы.
– Мне жаль, – отстраненно бросает она. – Тебе лучше уйти.
Меня начинает бить дрожь. Не верю ни единому Птичкиному слову и не понимаю, зачем она так со мной. С нами. Стиснув зубы, собираю одежду и облачаюсь в неё.
– Быстрее, пожалуйста, – опустив глаза, просит Ната.
– Зачем?
– Мы не должны были, хочу побыстрее смыть это с себя и забыть.
Смыть и забыть? Это шутка такая?
– Я люблю тебя! – срываюсь на отчаянный крик.
Птичка некоторое время молча сверлит меня взглядом, но отвечать не спешит.
– Той, которую, как тебе кажется, ты любишь, уже давным давно нет, – негромко, но резко, чеканит каждое слово. – Тебе пора.
Делаю шаг к ней, она отступает, вжимаясь в стену, и я вижу, что Стрельцова готова расплакаться, но зачем-то продолжает свою игру.
А если действительно жалеет? Вдруг любит гондона-муженька? Срываюсь с места к двери, чтобы не натворить глупостей, и, подхватив ботинки и куртку, делаю ноги.
