Лярва - страница 38

– А если застудишься, то смотри – пожалеешь! Этак скоро нечего тебе будет застуживать!

И скрылась в доме.

Сучка не поняла тогда, что имела в виду её мать. Но, когда наутро Волчара шёл по двору к калитке, провожаемый Лярвой, девочка из угла своей конуры услышала произнесённые им странные слова, которые поразили её воображение липким ужасом, словно ударом бича. Он сказал:

– Лучше отрежь, чтобы не пошла гниль!

– Я уж и сама подумала, – ответила Лярва. – Сделаю, не волнуйся. Мне и самой не с руки, чтобы она гнила заживо.

Он уехал. Сучка провела ещё несколько дней и ночей, радуясь украденному пуховику, но и жестоко продолжая мёрзнуть даже в нём. Всё это время её не оставляла некая беспокойная мысль, внушённая подслушанным разговором. Самое чёрное, кошмарное подозрение о предмете этого разговора угнездилось в её сознании и отравляло жизнь ожиданием нового беспощадного и безысходного ужаса, обещанного родною матерью. Ей было страшно даже думать об этом, но вместе с тем в душе жила горькая уверенность в том, что этот страх обоснован и скоро совершится нечто чудовищное.

Этот ужас наступил тридцать первого декабря.

В этот день Лярва, готовясь встречать Новый год в полном одиночестве, напилась ещё с утра и весь день провалялась в беспамятстве, выкрикивая иногда в бреду какие-то ругательства по неизвестному адресу. К вечеру она очнулась и молча сидела около окна, тупо смотря во двор и не имея уже ни сил, ни желания вливать в себя очередную порцию водки. Случайно взгляд её упал на вход в конуру Проглота, где в наступающем вечернем сумраке, при последних отблесках рдяной морозной зари, она вдруг заметила промелькнувшее личико девочки. И мысль, страшная и окончательная, неотвратимо всплыла в её памяти и подвигла к действию.

Лярва спустилась из кухни в подпол, долго копошилась там в инструментах убитого мужа, гремела чем-то и наконец вытащила наверх старую и ржавую ножовку по металлу. Она протёрла её лезвие тряпкой, смоченной в водке, расстелила на столе газету и положила сверху ножовку. Затем налила водку в два больших гранёных стакана, посидела ещё некоторое время возле стола, словно умаявшись от тяжёлой работы, встала и пошла к выходу. Взгляд у неё был стеклянным, глаза смотрели из-под большого нависающего лба твёрдо и решительно, губы были сурово поджаты – одним словом, она имела вид человека, маниакально настроенного совершить какое-то трудное дело, никем от него не требуемое, но им самим вменённое себе в обязанность.

Кутаясь в шаль и зябко поёживаясь, Лярва вышла во двор, неспешно подошла к будке и негромко позвала:

– Сучка, поди сюда!

Ответом было молчание, ибо девочка с острою, пронизывающею прозорливостью поняла, просто почувствовала, что час настал и сейчас с нею будут делать что-то ужасное.

В следующий миг Лярва вытащила за цепь Проглота и пинком отшвырнула его, жалобно скулящего, в сторону. Затем встала на колени, просунула голову в конуру и, тщательно обшарив её внутренность тускло горящими исподлобья глазами, остановила на дочери рыбий, немигающий взгляд. Сучка содрогнулась, глядя в эти неподвижные, космически бесстрастные, отливающие красным цветом зрачки.

Когда Лярва повлекла свою дочь к крыльцу, цепко держа её за почерневшую, бесчувственную руку, то тяжёлый и леденящий кровь ступор внезапно сковал члены девочки. Словно материализованный кошмар из сна, страх парализовал её тело и душу быстро, хищно, как падает лезвие гильотины. Матери пришлось в буквальном смысле волочь по земле отяжелевшее тело ребёнка, скованного вязким объятием ужаса и не способного передвигать ноги. Открыв дверь в первую комнату, Лярва широким, размашистым движением руки вбросила девочку внутрь, отчего та упала на пол, как сноп пшеницы. Тогда мать рывком, ухватившись под мышки, подняла дочь с пола и усадила её на стул подле стола, мрачно сопя и тяжело переводя дух.