– Збазыбо, – и повернулся к ней спиной.
Галя стояла, подняв руку в пионерском салюте, до тех пор, пока ее насильно не уволок с трибуны все тот же военный с опросным листом.
Провода были присоединены, заизолированы. Монтер крикнул с верхотуры:
– Готово! Включай! – и начал спускаться со столба на «кошках» к ожидавшим его мальчишкам.
Его коллега слез с подоконника, проверяя руками свежепроложенный по стене провод, вынул из картонной коробки радиопродуктор[9] «РТ-7», в просторечии называемый «тарелкой», сдунул с него невидимую пыль, поставил на комод, предупредив:
– Его можно и на стену вешать! Сзади крючок специальный!
Включил тумблер в центре «тарелки», вмонтированный в металлическую пластину, на которой было выгравировано: «Пионерке тов. Г. Лактионовой от тов. Сталина. 1929 год».
Из их «тарелки» вырвался хрипловатый голос народного артиста СССР В. И. Качалова, читавшего стихотворение Николая Алексеевича Некрасова:
– Вчерашний день, часу в шестом,
Зашел я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Монтер дал расписаться маме в «заказ-наряде» и неслышно ушел. Семья сидела перед репродуктором, как зрители в зале перед сценой, и слушала стихи великого поэта-народника.
– Ни звука из ее груди,
Лишь бич свистел, играя… –
читала приемной комиссии Театра-студии рабочей молодежи Галя Лактионова.
Комиссию возглавляла народная артистка республики Юрьева, высокая надменная старуха, одетая в глухое черное платье с огромной камеей у самого подбородка. Ассистировал ей вновь назначенный главным режиссером театра Арсеньев Михаил Георгиевич, рассеянный с виду толстяк с шевелюрой спутанных волос, которые он постоянно тревожил руками. Рядом сидели сухонький, аккуратный преподаватель сценодвижения и фехтования Вольф Теодор Францевич и известнейший московский театральный критик Волоконников, про которого злые языки говорили, что он безвозвратно брал деньги в долг у самого А. П. Чехова.
– И Музе я сказал: «Гляди!
Сестра твоя родная!» –
закончила чтение Галина.
Комиссия молчала.
Арсеньев делал пометки в блокноте, Вольф шептал на ухо Юрьевой.
– Скажите, деточка, – спросила Юрьева, – зачем вы вообще хотите стать актрисой?
– Чтобы любить! – весело и нисколько не стесняясь, ответила Галя.
– Чтобы что? – оторвался от своих пометок Арсеньев.
– Чтобы любить! – так же легко повторила Галя.
– Кого? – не понимал главный режиссер.
– Всех! – пожала плечами Галя. – Зрителей, режиссеров, товарищей по сцене, вахтеров… всех!
– Этому вас мама научила? – величественно вопросила Юрьева.
– Нет, – честно призналась Галя, – сама поняла… Когда девочкой первый раз на сцену вышла, поняла: театр – это любовь!
Народная артистка республики Гликерия Ильинична Юрьева, блиставшая в театре еще в те времена, когда стеснительный юноша, принятый в труппу по протекции состоятельных родителей, бегая для нее в буфет за чаем, помыслить не мог, что через лет двадцать он только начнет осмысливать необходимость актерской системы, а еще через четверть века его узнает весь мир под фамилией Станиславский… Гликерия Ильинична, пережившая и Ермолову, и Стрепетову, и Комиссаржевскую, только сейчас услышала от этой девочки, светящейся юностью и счастьем существования, о смысле, которому она посвятила свою многотрудную жизнь.
– Эта дрозда даст! – высказал мысль Волоконников.
– Кому? – поинтересовался Арсеньев.
– Всем! – еще более уверенно ответил Волоконников.
